Portfolio

Анатолий Клёсов

Заметки научного сотрудника

( часть 6 )

16. Чехословакия. За год до "освобождения" 1968 года. И после.

Первый раз я попал за границу летом 1967 года, после окончания третьего курса химфака МГУ. Это было время технологической практики, и весь курс из 300 человек был разбит на группы из 15-20 человек, которые поехали на месяц по разным химическим предприятиям Союза. Я попал в группу, которая поехала в Чехословакию. По тогдашним канонам отбора выезжающим за рубеж нужно было быть отличниками, но этого было мало. Надо было ещё быть активным "общественником". А я на третьем курсе был членом комсомольского бюро факультета.

Должен сказать, что в отношении распространенного тогда - и особенно сейчас - "мнения", что в комсомоле работали только те, кто видел в этом карьеру, я категорически возражаю. Многим, в том числе мне, было просто интересно. На комсомольскую и просто общественную работу мы тратили немало времени, и глупо думать, что все при этом просчитывали, как это скажется на будущем росте служебного положения или каких-либо льготах. Просто такова была структура тогдашней жизни. Позже, когда я был секретарем Комитета комсомола химического факультета по учебно-научной работе, мы защищали (перед учебной частью и деканатом) студентов, которым грозили взыскания или отчисления по причине плохой успеваемости, организовывали студенческие научные конференции, конференции молодых ученых, ездили по стране с научными докладами и лекциями - и это тоже, выходит, с некими недостойными карьерными целями? Сдается, про карьеру придумали или неудачники, или пассивные люди, или, наконец, просто люди с другим складом темперамента. А обвинить хочется, это по какой-то причине греет. Особенно греет, видимо, неудачников.

Так вот, я попал в группу, которая поехала в Чехословакию. Нас было человек пятнадцать. Мы выехали с Киевского вокзала поездом до Чопа, и там, после перестановки колес на более узкую европейскую колею, что заняло часа два-три, въехали в Словакию.

Первое же впечатление от заграницы было вполне ярким. Ближайшим населенным пунктом с другой стороны границы был Черна-над-Тиссой, и все дворы городка, мимо которых мы проезжали, являли собой идеальный порядок. Все щепочки были сложены в аккуратные штабельки, нигде ничего не валялось, все было буквально вылизано. Сейчас, после многих лет жизни на Западе, это наблюдение звучит совершенной банальностью, но в России ничего, похоже, не изменилось за последующие сорок лет. Как, видимо, и за сорок лет предыдущих. Загадка мироздания. Но тогда для нас, студентов, это было определенным открытием. И это впечатление только усиливалось по мере знакомства с Чехословакией. Даже непременное "проси-им" в любом магазине по отношению к очередному покупателю производило на нас чарующий эфект. Почему у нас не так? Почему у нас - "следующий"? Или "Мужчина, вам чего"?

В стране разворачивалось то, что потом было названо "бархатной революцией". Буквально в воздухе чувствовалась какая-то радостная приподнятость, легкость. В Праге на Вацлавской площади я провел вечер в "Кафе анекдотов", куда привели чешские друзья-гиды. Я называю их друзьями, потому что еще года полтора мы с ними переписывались, но переписка оборвалась после известных событий - введения в Чехословакию войск "Варшавского договора" в августе следующего, 1968-го. Надо сказать, что в том августе я был в Сочи, и, когда услышал о введении войск, помчался к газетному киоску. Там стояла длинная очередь, и люди активно обменивались мнениями о только что случившемся. Буквально все, кого я слышал, одобряли введение войск. "Правильно, давно пора". "Доигрались, так им и надо". "Наконец-то, фашисты, сейчас опять почувствуете наших". Я молчал, пытаясь мысленно разобраться в противоречивых чувствах. Раз войска ввели, видимо, так надо. По крайней мере, нашей стране. Как потом прочитал в газете, "караси и щуки не могут плавать вместе". Это, правда, звучало двусмысленно: кто щуки-то?

В Праге мы, несколько ребят, пошли посмотреть западногерманское кино, рекламный плакат которого нас привлек. Кино ожиданий не обмануло. Там показывали то, что мы в советском кино никогда не видели, да и помыслить не могли увидеть. В самом начале фильма главная героиня, достаточно старая, лет тридцати пяти, собирается в театр и приводит себя в порядок перед большим зеркалом, будучи полностью обнаженной. Ну, до пояса. Ну, сверху. Но это было то, что мы в кино никогда не видели. Дальше - больше. Слушая "Полет Валькирий", она там такое себе представляла, что зал абсолютно замер. Комар пролетит... А представляла она себе совершенно откровенный секс на огромном белом мохнатом ковре, на котором ОНИ перекатывались совершенно неупорядоченно. ЭТО показывали долго, на протяжении всего "Полета".

Прийдя домой, мы, конечно, поделились со всеми содержанием фильма. Наши девушки тут же помчались за билетами... .

И еще. В Праге мы впервые увидели мини-юбки. И нейлоновые рубашки. Наши однокурсницы немедленно укоротили свои юбки, а мы, естественно, купили то, что потом, много позже, стало рассматриваться как совершенно неподходящий для рубашек материал.

Да, "Кафе анекдотов". Это был в некотором роде шок. Шок и от свободы, и от явного перебора с этой свободой, так мне тогда казалось. Каждый второй - а то и чаще - анекдот, зачитываемый посетителями с эстрады, - был на политические темы, очень много - о советских, об Иванах, тупых, мерзких, примитивных. На одном уровне с Иванами, судя по анекдотам, стояли только свои милиционеры. Гиды хохотали, переводя мне содержание. Зал взрывался одобрительным хохотом и аплодисментами. Потом я, к своему удивлению, обнаружил, что на одном уровне с милиционерами, если не ниже, стояли местные моряки. Моряки в своей форме и морских шапочках, проходя по улице, вызывали оживление. Головы прохожих поворачивались, отпускались шуточки. Наши гиды каждый раз показывали на них пальцем и заливались смехом. Не хотел бы я быть на месте этих моряков! На мой недоуменный вопрос, почему моряки вызывают такую реакцию, мне разъяснили, мол, какие это моряки? Ходят по Влтаве и по Дунаю. Это - смешно. В общем, если постараться, смысл юмора можно было уловить, но воспитанный в росийских традициях уважения к морякам, я смысл улавливать особенно не хотел.

Но налицо было явное противоречие. Анекдоты об Иванах, некоторые довольно остроумные, над которыми мы сами посмеивались (вспомните типичные наши анекдоты об американце, французе и русском в разных вариациях, где русский был, как правило, откровенным мудаком), напрочь перечеркивались восторженным отношением к русским на персональном уровне.

На улицах мы все ощущали праздник. Нас, советских, любили. Я до этого никогда не сталкивался с подобным выражением дружбы и восхищения, если даже не сказать - обожания нас как представителей Советского Союза. Или "русских" в обобщенной форме, не знаю. Стоило на улице спросить по-русски, как пройти туда-то, как целая группа прохожих, увеличиваясь по пути в размерах, вела меня (или нас, если нас было несколько) в нужном направлении, расспрашивая по дороге - на русском языке! - кто мы и откуда. Особенно это восторженное отношение было в Братиславе, в Словакии. Словаки ревниво расспрашивали нас, как к нам относились в Праге, и ясно давали понять, что чехи - народ более сухой, а вот они, словаки, - настоящие вам братья.

К нам в общежитие в Братиславе зашел местный студент, мы разговорились, и он, сбегав к себе домой, принес мне в подарок свою коллекцию открыток, тщательно оформленную. Такое отношение дорогого стоит.

Побывав в Чехословакии еще раз несколько лет спустя, я не узнал страну. Ни Чехию, ни Словакию. От того восторженного отношения не осталось и следа. Что-то умерло, очень важное.

Я вспоминал свое "значит, так надо, по крайней мере нашей стране", и мне было совестно. Совесть, как полагаю, это стыд перед самим собой.

Много позже, уже в США, я посмотрел фильм "Невыносимая легкость бытия", снятый по книге Милана Кундеры. В фильме был характерный эпизод, когда группа чехов разглядывает нескольких русских, сидящих в ресторане и ведущих себя совершенно хамски. Отвратительные лица, жирные фигуры, плебейские манеры. В книге этого эпизода нет. В фильме - это якобы глазами чехов после августовских событий 1968 года. До этого, я знаю, я видел, я ощущал - было не так. Иначе бы не было такого к нам замечательного отношения.

А технологическая практика прошла нормально, как и ожидалось. Мы побывали на азотных заводах в Нитре, на нескольких химкомбинатах в Братиславе и окрестностях. И еще: из Праги я привез своей однокурснице и будущей жене Гале фату с серебряной короной и белые парчовые свадебные туфли.

17. Поездка в США. 1974 год. Преамбула.

Кандидатскую диссертацию я защищал в должности младшего научного сотрудника (мнс). Вскоре после защиты мне предложили перейти на ставку ассистента, но я не был уверен, что мне нужно становиться преподавателем, пусть пока и формально. Все-таки научный сотрудник - это как-то приподнимает. Пошел к старшим товарищам советоваться. Старшие товарищи были едины - соглашайся на ассистента. И дали суммарно три резона: во-первых, это МГУ, университет, учебное заведение. Поэтому ассистент - это больше соответствует профилю, если, конечно, хочешь продолжать работать в МГУ. Во-вторых, ты же хочешь когда-нибудь стать профессором? Ассистент - это логичная ступенька. Потом - доцент, потом - профессор. Пусть и не скоро, но думать надо. В третьих, что на самом деле самое главное, - ассистент, в отличие от мнс'a, имеет право работать на полставки - по договорам с предприятиями, - дополнительно к основной зарплате Полуторная зарплата - худо ли?

Я соглашался, что да, не худо. С нынешними-то 175 рублей в месяц кандидата наук и мнс'а. Но, забегая вперед, должен сказать, что так никогда по договорам не работал и дополнительные полставки никогда не получал - ни ассистентом, ни профессором. А доцента я как-то проскочил, никогда им не был.

Так я стал ассистентом. И в том же, 1972 году, начал читать лекции студентам и аспирантам нашей кафедры химической кинетики, специализирующимся по ферментам. Тема лекций - кинетика ферментативных реакций. Но, должен признаться, мои знания в этой области были довольно хаотическими. Точнее, им не хватало системы. И это была самая основная причина, по которой я вызвался написать учебник по ферментативной кинетике. Я исходил из принципа: если хочешь что-либо освоить - напиши учебник по этой теме. Или монографию.

Так и получилось. По ходу написания учебника "Практический курс химической и ферментативной кинетики" я действительно построил систему усвоения и изложения материала и, более того, разработал ряд новых подходов в ферментативной кинетике. Эти подходы мне потом весьма пригодились, в том числе при зарубежных исследованиях, и фактически заложили основу докторской диссертации, которую я защитил через пять лет после кандидатской, и через год после опубликования учебника. Первым автором, перед своей фамилией, я поставил И.В.Березина, своего первого ментора, который в свое время учил меня азам кинетики действия ферментов. Илья Васильевич не написал ни одной страницы в этом учебнике и даже, пожалуй, ни одной строки. Подозреваю, что он ни разу не открыл рукопись вплоть до подачи ее в печать и даже до опубликования учебника. Но это ровным счетом ничего не значит. По полной справедливости - он первый автор. Весь учебник пронизан его стилем, его методологий, его подходами, которые я почерпнул у него, будучи студентов и младшим сотрудником. Илья Васильевич Березин был настоящим Учителем. Ментором, наставником, воспитателем. Мир его праху.

У меня есть немало оснований помянуть И.В.Березина с благодарностью. И как учителя, и как просто очень хорошего человека, и как моего научного руководителя, декана химического факультета МГУ, директора Института биохимии им. А.Н.Баха АН СССР, в котором я руководил лабораторией вплоть до моего отъезда в США - навсегда, как представляется. Но не только за это. И.В.Березин дал мне еще одну, помимо прочих, путевку в жизнь - направил меня на годичную стажировку в США, в Гарвардский университет в середине 1970-х годов. Это, судя по всему, и определило мою судьбу в долгосрочной перспективе.

Естественно, эта поездка явилась результатом стечения многих факторов. И я оказался в нужное время и в нужном месте, и мой научный руководитель был выбран деканом Химического факультета чуть позже моей защиты кандидатской диссертации и смог принять соответствующее решение (точнее, сделать предложение, которое затем пошло "в инстанции"). И тот довольно случайный факт, что я относительно вскоре после окончания университета защитил диссертацию, тоже дал ему основание сделать это предложение.

Обоснование поездки подписал заведующий нашей кафедрой химической кинетики академик Н.Н.Семенов. В обосновании говорилось: "Предпочтительное основное место стажировки - лаборатория биофизических исследований Гарвардского университета, Бостон, штат Массачусеттс. Тема стажировки - исследование механизма действия металлоферментов, под руководством профессора Б.Л.Вэлли". Закончивалось обоснование довольно стандартно: "Таким образом, стажировка А.А.Клёсова позволит ему существенно повысить квалификацию и изучить ряд новых направлений в физико-химической энзимологии".

Обоснование написал, конечно же, я сам. Не академик Семенов же. И напечатал сам, естественно, на пишущей машинке. Той, которая берет четыре копии. Или пять, если бумага тонкая.

Я получил рекомендации декана, факультета, университета и далее и должен был отправиться в США летом 1973 года, в составе группы стажеров Минвуза СССР. И с осени 1972 года я начал активно изучать английский язык в специально сформированной для этого группе из четырех человек. Но вот закончилось лето, а я никуда не поехал. Я был практически уверен, что это был результат моего отказа (точнее, проявленного нежелания) сотрудничать с КГБ на первом и втором курсах, о чем потом расскажу. Хотя с тех пор прошло почти десять лет, но кто их знает? Там, наверное, сроков давности нет. Значит, так тому и быть. Естественно, ни тени сожаления о том отказе в мою голову придти просто не могло.

Так я остался изучать английский язык второй год в составе той же специальной группы. Формального отказа мне не пришло, поэтому моя поездка была факультетом и университетом автоматически перенесена на следующий, 1974 год. Я-то по приведенным выше причинам уже особо не рассчитывал, но никому о своих подозрениях не говорил. Будь что будет. Тем временем написал тот самый учебник. Нет худа без добра.

Наступает весна 1974 года, и меня вместе с кандидатами на отъезд начинают вызывать на всяческие инструктажи: как вести себя за границей, как не поддаваться на провокации, как с гордостью нести за границей имя советского человека. При этом каждый раз предупреждают, что каждый из нас - только кандидат на поездку, что решение о длительной командировке будет принято - если будет принято - только перед самым отъездом. Ну, это мы понимаем.

Большинство группы об английском языке имели весьма слабое представление, что совсем уже удивительно. О своем английском я тоже не был высокого мнения, хотя за полтора года немного подтянул, но тот уровень, с которым столкнулся при знакомстве с кандидатами на поздку в США - на год! - несколько обескураживал.Да и самих кандидатов это беспокоило, о чем они, не скрывая, делились вслух. Но, похоже, этот показатель совершенно не волновал тех, кто занимался отбором кандидатов на работу в США. Это вообще не входило в критерии отбора никаким боком.

18. В Америке. Первые впечатления.

27 июля 1974 года я сдал свой красный внутренний паспорт в иностранный отдел Минвуза СССР, получил синий заграничный, и на следующий день наша группа в составе 49 человек вылетела в Нью-Йорк. Среди нас были литовец, эстонец, армянин, грузин, остальные - славяне. Почти все - инженеры, физики, электронщики, специалисты по космической технике. Я был один из немногих представителей "академической науки". Точнее, нас, "академических", в группе было трое, оба мои коллеги были тоже с химфака МГУ, оба лет на пять-семь старше меня, один - специалист по аналитической химии, другой - кристаллограф. Кстати, оба были моими преподавателями в мою бытность студентом. Больше химиков или биологов не было. Между прочим, не было и ни одной женщины.

Поскольку большинство из нас перезнакомились уже раньше, во время инструктажей, то неформальные отношения в коллективе завязались без всяких барьеров, начиная с аэропорта, когда стало ясно, что мы, вроде бы, на самом деле улетаем. Видимо, по извечной российской привычке, одной из первых тем обсуждения в малых группах было, кто же "дятел"? Эта тема продолжалась обсуждаться в течение первого месяца командировки, пока мы были еще группой, изучая английский язык в Принстонском университете. У нас был руководитель группы, инженер-радиоэлектронщик, такой же, как и все по статусу, но назначенный Минвузом нести за нас ответственность. Должен же кто-то, как же иначе? Но он, по консенсусу, на роль "дятла" никак не подходил. Не подходил, и все тут.

Должен сказать, что, как ни поразительно это звучит, "дятла" среди нас, похоже, не было. Во-первых, вплоть до конца срока нашей командировки его выявить не удалось. Во-вторых, все мы вели себя - время от времени - настолько безответственно, что поводов для отзыва на родину было у большинства предостаточно. "Дятел" мог бы развернуться за милую душу, но в итоге ни к кому не было никаких претензий, в том числе и при последнем визите в посольство в Вашингтоне, при отлете в Москву.

Мы встречались с эмигрантами, что политически было совершенно неприемлемо. И даже приглашали их в гости в наше общежитие. Мы читали и обсуждали друг с другом "антисоветские" книги, которые были в изобилии в совершенно потрясающей библиотеке Принстонского университета. Мы ходили на неприличные фильмы, на которые нам ходить было заказано в ходе инструктажей. По логике инструктирующих, агенты ЦРУ должны были буквально поджидать нас у выхода из этих кинотеатров и начинать провоцировать и вербовать. Поэтому туда ходить нам было нельзя. В общем, если "дятел" среди нас и был, это был смирный дятел, который предпочел не стучать.

Итак, 28 июля 1974 года наша группа прилетела в аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке, нас встретили, посадили в ожидающий нас автобус и повезли, ошалевших от первых впечатлений, в соседний штат, Нью-Джерси, в город Принстон. Память сохранила два ярких впечатления. Первое - как мягко шел большой автобус. Такого до сих пор ощущать не приходилось. Наши, советские автобусы, на дороге гораздо более жесткие. То ли дороги хуже, то ли рессоры не те. Скорее всего, и то, и другое. Второе впечатление - это обилие света в ночи. Было уже темно, и наш автобус проносился мимо каких-то стеклянных кубов, стоящих посреди черной пустоты. В них были люди. Видимо, это были придорожные кафе или что-то в этом роде. Они были просто насыщены светом, они смотрелись ослепительно на черном фоне. Совсем не то, что лампочка Ильича, или даже две, в наших придорожных столовых.

Нас привезли, как потом оказалось, в студенческое общежитие в кампусе Принстонского университета. И опять сюрприз - нас поселили по одному человеку в комнату. Надо же! Мы-то думали, что поселят по три-четыре человека "в номер". Красота! Все комнаты затянуты светло-серыми коврами. Нечего себе, студенческое общежитие...

Нас предупредили, что завтра после завтрака будет экзамен по английскому языку, и отпустили спать.

Утром проснулся - и на улицу, прогуляться. Улицы, правда, не было, был то ли сквер, то ли парк между красивыми старинными зданиями Принстонского университета, увитыми плющом. У входа в одно из зданий стояли несколько человек, разговаривая. Я прислушался и… не уловил ни единого слова! Точнее, я слышал речь, но ничего не мог понять. Что за ерунда... Я прошелся мимо них взад-вперед, что-то якобы разглядывая на верхних этажах, и мои худшие опасения подтвердились. Я не мог понять ни слова. Более того, сама структура речи была совершенно незнакомой. Это был явно английский, но не тот, чему нас учили.

Удрученный, я побрел на завтрак - в кафетерий в нашем здании. Там уже стояла группа наших ребят, обсуждая, как будем жить, поскольку, как выяснилось, никто из нас местного английского языка понять не может. Судя по всему, нас учили британскому английскому, а здесь американский английский. Потом мы решили, что "британский английский" в нашем отношении - это сильное преувеличение, и все, что можно сделать сейчас - это позавтракать и пойти на экзамен. А там будь, что будет. Не отошлют же обратно, в самом деле. Пусть учат.

Первый завтрак был впечатляющим. Никакой "раздачи" в нашем понимании не было. Всё было упаковано в пластик, затянуто тонкой пленкой, вся посуда - из красивого пластика, ножи-вилки-ложки тоже пластиковые, и все это, вместе с пластиковым же подносом, после еды сбрасывалось в мусорный контейнер! Такое добро! Креста на них нет...

Нас собрала наш "гид", как мы ее сразу прозвали, и стала что-то рассказывать, часто употребляя слово "скеджюл". Что это слово означает, никто из нас не знал. Главным было сообщение, что в Принстонский университет нас привезли на месяц, до конца августа, учить английский язык по программе ESL, что означает English as a Second Language, то есть "Английский как второй язык". Закончив, она раздала нам листочки, на которых был напечатан план мероприятий на сегодня. Наверху было крупно напечатано - schedule, то есть "шедьюл". И тут кого-то из нас осенил: "Братцы, да это она "шедьюл" произносит, как "скеджюл". Вот оно, американское произношение! Это еще, наверное, цветочки... Правда, поскольку добрая половина нашей группы не знала и что такое "шедьюл", то на них отличие английского от американского языка впечатление не произвело.

Потом нас повели на экзамен. Сначала устное собеседование - "Уот из йор нэйм?" "Уэр ю кейм фром?" "Уот из йор профэшн?". Потом письменные тесты - грамматика, словарный запас. К концу дня нам объявили, что нас разделяют на три группы - бегиннеры, то есть начинающие, интермидиэйт, то есть промежуточные по знаниям, и адвансд, то есть "продвинутые", передовики. В бегиннеры направили две трети всей группы, в промежуточные - человек десять, и восемь - в "продвинутую". Мы между собой решили, что больше всего повезло бегиннерам, так как они начнут с нуля и получат систематические знания.

В Принстонском университете мы провели месяц. Уже потом, со временем, я все больше осознавал, сколько мы упустили там возможностей по части изучения языка. Но вокруг было столько сооблазнов, а язык, как мы полагали, сам собой придет. Целый год-то в Штатах! Это было обычным заблуждением. Язык сам собой не приходит. В Принстоне были потрясающие лингафонные кабинеты, в которых стояли магнитофоны с двумя дорожками - по одной дорожке шла речь диктора, на другую можно было самим наговаривать тот же текст и сравнивать по модуляциям с дикторским. Многократно стирая и записывая заново, можно было подгонять по модуляции почти до совершенства. А английский, как мы потом поняли, в огромной степени состоит именно из модуляций. Можно знать слова и выражения, и все равно тебя мало кто поймет, если "рисунок" языка не тот, к которому здесь привыкли.

Мы же в лингафонные кабинеты почти не заглядывали, всегда находились какие-то другие дела. В первую очередь - совершенно великолепная библиотека Принстонского университета, одна из крупнейших в мире, с ее миллионами томов. Там не было столь привычного нам заполнения формуляров и последующей - после долгого ожидания - "выдачи" книг. Читатели просто шли в подземелья, к полкам, которые тянулись буквально километрами, и выбирали нужные книги или журналы. Там был совершенно бесконечный отдел русских книг, и было такое удовольствие, дрейфуя к нужной книге, по дороге ощупывать корешки бесценных томов, аккуратно выуживать особенно привлекающие внимание, и тут же лихорадочно читать - там страницу, там главу, там всю книгу. На полках уже стояли брошюрки А.Д.Сахарова, тома А.И. Солженицына, включая "Архипеллаг ГУЛАГ", и, конечно, несметное количество книг русского зарубежья. Вдоль этих полок обыкновенно и паслась наша группа вместо того, чтобы изучать английский.

Потом - танцы в нашем общежитии с местными студентками. Танцевали обычно босиком, так было заведено. В этом что-то было. Правда, я тут же схлопотал относительно дружеское замечание нашего руководителя группы, что я слишком быстро приобщаюсь к американской культуре, танцуя босиком. Я ответил что-то вроде того, что неприятеля надо изучать изнутри. Это звучало двусмысленно, но мы друг друга поняли.

В холле нашего общежития стоял телевизор, и мы смотрели все подряд - автогонки, конкурсы красоты, фильмы Хичкока, про Джеймса Бонда. Как-то мы пригласили в холл пару русских ребят, эмигрантов, по-моему, второго или даже третьего поколения. Они нас обучили смешным фразам на "ранглиш", то есть Рашен-Инглиш, типа "два гая файтуют на стрите". А потом один из них сел за рояль, и они стали петь старые русские песни, будучи уверенными, что мы их все знаем, и просили подпевать. Наступил полный конфуз. Оказалось, что мы в лучшем случае знаем первый куплет, а то и только первую строфу или отдельные слова. Эти ребята, которые родились в США, заткнули нас за пояс одной левой. Играя на нашем поле!

В противовес нашим гостям, американские студенты, которые жили в нашем общежитии, производили порой удручающее впечатление по части интеллекта и общего соображения. Как-то заглянул ко мне Дэвид, сосед по следующей комнате по коридору, а я в тот момент как раз закончил бриться. Дэвид похвалил электробритву и спросил, в какой стране произведена. "Как где, - отвечаю, - в Советском Союзе." Дэвид страшно удивился и выразил сомнение, что Союз на это способен. "Послушай, фелла, - говорю ему, - а ты в курсе, что мы и спутники производим? И вообще, из какой страны первыми в космос полетели? Самолеты наши видел? А ты говоришь - электробритва."

- Ну, говорит, спутники и самолеты - это другое. Хотя ты прав, я как-то об этом не думал.

Правда, потом Дэвид спросил меня что-то о Думе 1913 года, о чем я имел весьма смутное понятие. Оказывается, историю Думы они проходили по программе Принстона, и достаточно подробно. Тут уже настала моя очередь почувствовать неловкость.

Другой сосед, проходя мимо, увидел у меня в руках газету "Нью-Йорк Таймс" и отметил, что это лучшая в мире газета. "Бест ин зе уорлд". Меня эта безапелляционность несколько покоробила. А ты, говорю, "Правду" читал? Нет? Ну так что ж ты...?

Это уже потом я понял, что превосходная степень, которую часто употребляют в речи американцы, не надо понимать буквально. Когда говорят, что такой-то юрист "лучший в городе", это просто значит, что юрист очень хороший. Более того, когда с пристрастием начинаешь выяснять, что значит "лучший" и на основании каких критериев проводилось сравнение, обычно оказывается, что говорящий только того юриста и знает, и им доволен. Это и есть "лучший в городе".

(продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь