| Редакция | Авторы | Форум | Гостевая книга | Текущий номер |

 

Святозар Шишман

Воспоминания

 

Мои родители в 1930 году окончили Высшие курсы искусствоведения при Государственном институте истори искусства. Вместе с ними учились Александр Дымшиц, Ольга Бергольц, Николай и Лидия Чуковские, Виктор Ивантер, Ирина Рысс.

Рассказы родителей, их друзей и легли в основу этих зарисовок. Сначала я хотел собрать несколько веселых историй с Даниилом Хармсом, но каждая встреча с прошлым выявляла что-то новое, важное и писать только о Хармсе и Введенском и не упомянуть об их окружении стало невозможным. А к веселым историям прибавились и грустные. Но, к счастью, их меньше.
Святозар Шишман

В НАЧАЛЕ ПУТИ
(Первый рассказ Тамары Липавской)

В конце октября 1927 года Введенский, Хармс, Бахтерев, Левин, Олейников и я были в ленинградской Капелле на вечер Маяковского. Маяковский читал поэму "Хорошо" и отвечал на вопросы. Несмотря на плохую погоду - "дул как всегда октябрь ветрами" - зал был переполнен.
Маяковский пришел усталый и немного злой. Мы уже знали о его выступлении накануне в Доме Печати, где он также выступал с чтением поэмы. Там ему пришлось оборвать встречу. Отвечая на записки, Маяковский развернул одну и сходу прочел:
- Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено?
Он смял записку, помрачнел, и не сказав ни слова, ушел со сцены.

В Капелле выступление Маяковского прошло благополучно и, ответив на записки, Владимир Владимирович сказал, что сейчас представит молодую группу ленинградских поэтов, на его взгляд, довольно интересных. И широким жестом пригласил ребят. На сцену вышли Введенский, Хармс, Бахтерев и Левин. Олейников остался в зале рядом со мной.
- Их там и без меня много, а ты тут одна остаешься, - отшутился он.
Введенский прочел манифест Обэриу. Потом ребята читали стихи. Хармс был великолепен.
Я, проникнутая духом обэриутства, не могла понять публику, которой, как мне казалось, все, что происходило на сцене, было неинтересно. Вокруг меня переговаривались, спорили о стихах Маяковского, пережевывали его ответы на записки, и постепенно, не обращая внимания на происходящее на сцене, начали расходиться.
По окончании мы с Николаем Макаровичем прошли за кулисы. Ребята окружили Маяковского, о чем-то спорили, договорились о переходе группы в "Новый Леф" и об издании общего сборника стихов.

ЧУР, МОЯ!

В декабре 1927 года Хармс записывает в дневнике, что Николай Клюев пригласил его и Александра Введенского "читать стихи у каких-то студентов. Но не в пример многим, довольно культурным".
Григорий Александрович Гуковский для студентов первого курса Института истории искусств - или как его иронично называли "институт испуганной интеллигенции" - решил провести расширенное заседание литературного кружка, которым руководил, а выступающими пригласил достаточно шумную группу Обэриу. Из обэриутов пришли Хармс и Введенский - идеологи и учредители. Выступление обэриутов пользовалось скандальным успехом, но то, что ребята были талантливы и даже очень, у Гуковского сомнений не вызывало. И он хотел в заключительном слове проследить развитие русской поэзии от Велимира Хлебникова до представителей новой группы.
Но из этого ничего не вышло.

Хармс и Введенский, опоздав на несколько минут, вышли на сцену, не снимая пальто. Не обращая внимания на притихших студентов, они продолжали о чем-то говорить, потом прикрепили к столу принесенные с собой лозунги: "Мы - не сапоги!", "Поэзия - это шкаф". Студенты явно ничего не понимали. Кто-то что-то крикнул. Хармс подошел к краю сцены и провозгласил литературный манифест группы.
- А теперь слушайте стихи и учитесь, - сказал он в заключение.
- Можно и конспектировать, - добавил Введенский.
Увидев одобрительный кивок Гуковского, студенты достали тетради, но в них не появилось ни одной строчки.
Введенский снял пальто, повернул стул спинкой к зрителям и сел верхом, а Хармс свой стул поставил на стол и не снимая шубы, взгромоздился на это сооружение. Достал из кармана очень большую трубку и начал ее раскуривать.
Введенский читал скучные и малопонятные стихи, причем казалось, что знаки препинания ему совершенно незнакомы. Он читал на одной ноте, словно смычком перепиливая надоевший всем контрабас:
нагая тень спустилась
выше руки устало все
дорога вдаль струилась
казалось воздух затвердев
вечерний начинает бег
береза стелется к земле…
Студенты сначала прислушивались, потом оцепенело сидели, непонимающе оглядываясь на Гуковского, а потом, не обращая внимания на монотонные звуки, которые доносились со сцены, начали перешептываться. Галдеж нарастал и, наконец, все перестали слушать.

Хармс слегка постучал палкой об стол. Раздался смех, кто-то возмущенно крикнул, засвистели. Хармс вскочил и стал бить палкой по столу:
- Саша, кончай читать, - и, обращаясь к залу, крикнул: "В таких бардаках я не выступаю".

Это вызвало взрыв возмущения. На сцену вылетел студент Векслер, сжимая кулаки, он закричал:
- Немедленно извинитесь! Ваше поведение оскорбляет наших девушек!
- Девушек??

В первом ряду сидела нежная, миловидная, пышноволосая брюнетка. Она с восторгом смотрела на бушующие страсти и улыбалась, а потом тихонько захлопала в ладоши.
Хармс и Введенский заметили ее, посмотрели друг на друга, и в один голос прошептали:
- Чур, моя!
Хармс сумел найти девушку в толпе и назначить ей на следующий день свидание. Это была сестра одного из первокурсников - Анна Семеновна Ивантер или, учитывая ее юный возраст, просто Нюра.

Весной того же года, в марте, Хармс и Введенский выступали в институте с "чинарской поэзией".
Хармс - чинарь-взиральник. Введенский - чинарь - авторитет бессмыслицы. Эти имена - выдумка Хармса, как бы означали участие поэтов в закрытом поэтическом союзе, шире - "в небольшом сообществе единомышленников и друзей".

Вечер прошел со скандалом. Наиболее эпатирующими оказывались обычно стихи Введенского, который при этом прекрасно умел вести диспуты.
С ними полемизировали члены ленинградской ассоциации пролетарских писателей: преподаватель политграмоты Иоффе и студент Железнов. А через несколько дней 3 апреля молодежная газета "Смена" поместила разгромную статью "Дела литературные" (о "чинарях"), в которой поэзия Хармса и Введенского подверглась разгрому. Но на этом Железнов не успокоился. Он ходил по факультету и собирал подписи под письмом в Союз поэтов.
Это был донос. Только время еще не подошло.
Однако Хармсу и Введенскому пришлось писать объяснение.

Весной 1929 года по Ленинграду были расклеены афиши с броским заголовком:

НАХЛЕБНИКИ ХЛЕБНИКОВА
(первый рассказ отца)

Афиша сообщала, что в Троицком театре состоится литературный вечер со следующей программой: выступление профессора С.И. Бернштейна с докладом о фонетических особенностях поэтической речи Хлебникова, доклад Альвека "Нахлебники Хлебникова" и, в заключение, чтение стихов Туфанова и Альвека.

От афиши явно пахло скандалом. Задолго до начала небольшое помещение Троицкого театра было набито студентами-филологами до отказа. Билеты продавались только входные. Где сел, там и твое место. И явно билетов было продано больше, чем было этих самых мест.

Скромнейший Сергей Игнатьевич Бернштейн начал вечер своим докладом. Не все понимали суть его фонетических изысканий, но мы, студенты, чувствовали себя, как всегда на его лекции. После выступления вопросов не было. Все понимали, что это не главное.

За Бернштейном выступил Альвек с докладом о нахлебниках Хлебникова. Суть доклада сводилась к тому, что все: Асеев, Сельвинский, Хармс, а в особенности Маяковский - обворовывали доверчивого Велимира Хлебникова. Он манипулировал цитатами, ссылался на слова самого Хлебникова, но за всем этим крылась лютая ненависть, подогретая завистью ко всем поэтам.

Закончив доклад, Альвек сказал, что обсуждение доклада будет после чтения стихов и объявил выступление Председателя Земного шара Александра Туфанова.

АЛЕКСАНДР ТУФАНОВ
(второй рассказ отца)

О Туфанове мы знали, что он работает счетоводом в домоуправлении и после смерти Хлебникова присвоил себе титул Председателя Земного шара. Так он именовался на афише.

Из-за кулис вышел Александр Туфанов, и вздох удивления прошелестел по залу. Перед нами появился маленький горбун, два горба - спереди и сзади. Весь он облачен в какой-то средневековый камзол, а рубаха кончалась кружевным жабо, обрамляющим бледное лицо. Длинные прямые волосы ниспадали на плечи. Пушистые усы и старомодное пенсне на черной ленточке, которую он то и дело поправлял.
И это Председатель Земного шара?
Но никто не засмеялся. Смешного не было, было как-то неуютно и жалко.

Он вышел с гармоникой в руках, сел на стул, короткие ножки не доставали до пола. Рядом с ним встала женщина с распущенными волосами, в сарафане и расшитом жемчугом кокошнике. Она тоже держала гармонь. В ней мы сразу узнали кассиршу, которая продавала билеты.
- Мы с женой, Марией Валентиновной, исполним мои стихи, - неожиданно высоким голосом начал Туфанов.
И вот под аккомпанемент двух гармоник они запели на манер русских северных сказателей его стихи. На бедную женщину было тяжело смотреть, так она смущалась оттого, что на нее уставились сотни глаз. Но когда она взглядывала на мужа, в ее взоре была не просто любовь, а восторг, восхищение почти религиозное.
После каждого стихотворения им хлопали из вежливости. Председатель величественно кланялся и снова начинал петь, переходя на речитатив. Все это было так далеко от нас, от наших взглядов, что и скандала устраивать не казалось возможным.
Но вот ушел со сцены и Председатель Земного шара, ушла и Председательница. Появился Альвек.

АЛЬВЕК
(третий рассказ отца)

Об Альвеке мы слышали впервые. Это был нагловатого вида молодой человек, лет двадцати семи, не более. Жгучий брюнет с глазами гипнотизера. Когда он читал лекцию, то мотался по сцене, истерически выкрикивая слова.

Теперь он сообщил, что прочтет стихи, которые предварил эпиграфом из протопопа Аввакума. Стихи звучали так:
Я в каждой б… души не чаю…
Первая же строчка вызвала в зале что-то невероятное, стучали, кричали, визжали. Альвек поднял руку, подождал, пока установилась тишина, и прочитал:
Я в каждой б… души не чаю…
На девушек было занятно смотреть, они и смутились, и от души веселились: еще бы - такое не каждый день услышишь со сцены. Но когда Альвек в третий раз прочитал ту же строчку, раздались голоса:
- Ребята, у него кроме этого ничего больше нет.
Альвек махнул рукой и сказал:
- Не хотите слушать, не надо. Что вы скажете по существу вопроса? Перейдем к диспуту.
Несколько человек ринулись к сцене, но я опередил других и встал рядом с Альвеком. Был я моложе его, похлипче фигурой, но выше. Суть моего выступления сводилась к следующему - на базаре мелкий воришка, обокрав кого-нибудь, бросается бежать с криком: "Держи вора!" Так вот и Альвек, обкрадывающий память о Хлебникове, чтобы не быть пойманным, истошно кричит: "Нахлебники Хлебникова!"
Альвек, смерив меня презрительным взглядом, заявил:
- Кто еще хочет выступить? А этому недоноску я и отвечать не буду.
Из зала кричали:
- Сенька, дай ему в морду!
На сцену лезли желающие выступить. Я угрожающе шагнул в сторону Альвека. Он бросил в зал оскорбительную реплику, назвал всех "б…- недоносками" и убежал за кулисы. Увы, догнать его не удалось: Альвек удрал на заранее подготовленном извозчике. Не было нигде и Туфановых. Виктор Ивантер выразил сожаление, что Альвека ни разу не стукнули по морде. А один одессит бил себя по голове:
- Как я-то. Я не догадался, что надо занять все выходы, мы бы тогда не дали ему выручку увезти!
Много лет спустя я у букинистов разыскал томик стихов Альвека. Во время войны книжка у меня пропала. В памяти сохранилась только первая строчка:
- Я в каждой б… души не чаю…

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

Нюра ждала Хармса около лестницы Думы. Он должен был подойти со стороны Дома книги. Хармс был необыкновенно педантичен и точен, если он назначил свидание на какое-то время, то можно было не сомневаться, что с первым ударом Думских курантов он склонится перед вами в изящном поклоне.
Нюра увидела, что толпа расступается, освобождая кому-то дорогу. Это шел Хармс. О том, как экстравагантно, броско и неожиданно одевался Хармс, написано много. Это интересно читать, можно образно представить и мило улыбнуться: "экий чудак-озорник" - короткие брюки, гольфы, английская куртка, белоснежная рубашка и красивый элегантно завязанный галстук. Котелок или кепи и трость, и прикрепленные на цепочке карманные часы размером с блюдце. Хармс всегда останавливался, чтобы взглянуть на циферблат. Гигантских размеров кривая трубка, и при всем этом невозмутимый, непроницаемый взгляд больших голубых глаз. Возвышаясь над окружающими, он не смотрел свысока, нет - он просто никого не замечал.
Хармс подошел к Нюре, улыбнулся, взял девушку под руку и куда-то повел… Нюра не могла поднять глаза, ночувствовала, что Хармс что-то говорит, однако не слышала, да и не могла слышать - ей казалось, что весь Невский, весь Литейный, весь Владимирский сбегаются и смотрят, тычут пальцами. Улюлюкают, не над ними, не над ним. А над ней. Было страшно до ужаса.
- Ну, как? - спросил Хармс.
- Что как? - пролепетала Нюра.
- Стихи.
- Я не слышала.
- Привыкай, Нюра, выше голову, - Хармс согнутым указательным пальцем приподнял ее подбородок. - Нос выше, вот так. Не забывай, что я Визирь Земного шара, а ты - при мне.
Он озорно рассмеялся, подхватил Нюру, завертел и потащил дальше, что-то напевая и размахивая тростью. Вдруг остановился.
- Знаешь, что? Конечно, не знаешь. Я написал пьесу. Ты будешь играть в ней главную роль. Ты - Елизавета Бам.
Вина я чашу подношу
К восторженным губам
И пью за лучшую из всех
Елизавету Бам.
Чьи руки белы и свежи
Ласкают мой жилет…
Елизавета Бам, живи,
Живи сто тысяч лет.
В тот же вечер Нюра познакомилась и с Александром Введенским.

ЕЛИЗАВЕТА БАМ

Первый и пока единственный раз спектакль играли 24 января 1928 года в Доме Печати, что на Фонтанке, в программе обэриутов "Три левых часа".
Час первый был поэтическим, обыгрывался лозунг, что "искусство это шкаф", выступали Хармс, Введенский, Заболоцкий, Вагинов, Бехтерев и другие поэты. На сцене стоял обычный платяной шкаф - через шкаф ходили, залезали наверх, сидели, прыгали и т.д. Второй час был отдан пьесе. Постановку "Елизаветы Бам" осуществили Бахтерев, Левин и Хармс. Героиню играла Нюра. Долго репетировали. Очень труден был вычурный, подчас несвязанный текст. В сюжет пьесы то и дело вклинивались посторонние темы, интермедии, не относящиеся, как казалось, к сюжету. На репетициях отрабатывалась динамика действия, а Хармс большое значение придавал выразительности отдельных фраз, в то время, как другие могли быть прочитаны монотонно. Почему именно так, а не иначе, было неясно, и тем труднее проходили репетиции.
Анна Семеновна вспоминает:
- В день спектакля я очень волновалась. Хармс все время был чем-то занят, забежав в гримерную, внимательно осмотрел мое коротенькое детское платьице, поправил бант и опять куда-то убежал. Александр, он играл в пьесе маленькую роль нищего, как мог успокаивал меня. Текст пьесы был жуткий. Хоть Хармс и репетировал отдельно со мной, но алогичность событий меня убивала. Например, ни с того, ни с сего я говорила: "Иван Иванович, сходите в полпивную и принесите нам бутылку пива и горох". А Иван Иванович отвечал: "Ага, горох и полбутылки пива, сходить в пивную и оттудова сюда". Я поправляла: "Не полбутылки, а бутылку пива, и не в пивную, а в горох идти".
На репетиции я нечаянно сказала "фасоль". Даня спокойно поправил: "горох" и добавил, что это принципиально. По ходу пьесы на сцену выносили полено и пилили его, а хор в это время пел:
Хоп, хоп
ногами,
закат
за горами,
облаками розовыми
пух, пух
паровозами
хук, хук
филина
бревно
распилено.
В то время, пока моя мамаша, так у Хармса, не мама, не мать, а мамаша что-то поет, я привязываю к ее ноге веревку со стулом. Кончив петь, мамаша уходила и волочила за собой стул. А папаша мой произносил такие афоризмы:
- Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если зубы есть, то это не птица.
И постоянно стучали в дверь:
- Елизавета Бам, откройте!
Это требование до сих пор звучит у меня в ушах.
- Почему я преступница?
- Потому что вы лишены своего голоса.
Много позже Хармс объяснил мне, что здесь перевертыш: преступники лишаются у нас права голоса, и таких перевертышей было много.

Зрители пьесу принимали плохо. К середине действия нас стали закидывать, видимо, заранее захваченными гнилыми овощами. В меня шмякнулся раскисший соленый огурец и платье потекло. Мы растерялись. Хармс из-за кулис умолял продолжать. Введенский прокричал публике, что скоро заканчиваем и просил собравшихся утихомириться. Кое-как довели пьесу до конца. Аплодисменты были жидкие. С киночаса многие ушли. А поздно вечером обэриуты собрались на срочное заседание. Они анализировали причину провала. В конце Хармс сказал:
- Подождите, нас поймут, а сыграно было великолепно.
Введенский, провожая Нюру домой, заметил:
- Даниил - мудрый судия.

СВАДЬБА

Свадьба Александра и Нюры была обычной для того времени, но ребята расцветили ее, как смогли. Саше было - 23, а Ане - 21. Мир улыбался им. Нюра просыпалась и засыпала с шуткой, и вихрь ее дней был заполнен смеющимися лицами, искрометными парадоксами и афоризмами, стихотворными дуэлями, беззаботностью. И каждый день был неповторимым. Днем Даня, Саша и Аня сходили в ЗАГС. На вопрос регистраторши, как фамилия невесты, Введенский изобразил на лице испуг, сделал вид, что не знает и стал спрашивать у Хармса. Тот недоуменно пожал плечами, чем ввел в замешательство официальное лицо.
- Сколько вы знакомы? - грозно спросило лицо.
Введенский стал подсчитывать, что три дня на этой неделе, да на той… кажется, один. Хармс замахал руками и завопил, что на этой неделе один день…
- Да они смеются, - развеселилась Нюра.
- Нашли место для шуток, - официальное лицо было рассержено.

Когда настала очередь уплаты гербового сбора, начались тревожные поиски денег во всех карманах. У Хармса их было великое, но медное множество. С горем и смехом пополам наскребли мелочью необходимую сумму. Пересчитывая и сбиваясь, наконец, отдали регистраторше. Потом, уже на улице Хармс заявил, что он сжулил и на сэкономленные деньги попросил купить ему лишнее пирожное.

Наконец, была произнесена долгожданная фраза:
- Брак считается состоявшимся! К заведующему за подписью и печатью!
Дома, выяснив, чего не хватает для свадебного ужина, Нюра помчалась в магазин. А Хармс и Введенский решили разукрасить комнату - стали рисовать на стенах картины о счастье влюбленных: восходящее солнце освещало счастливую пару, а ниже стилизованные молодожены сплелись в нежном поцелуе… печатными буквами Хармс вывел:
Единожды одна -
На век - твоя жена!
А Введенский сбоку приписал:
Любовь не учат в школе -
Детишек нам поболе.
Вскоре после свадьбы Нюры и Александра Хармс выпустил свою первую детскую книжку. Он подарил ее друзьям с такой надписью: "Не скажу ВАМ до свиданья, получу сполна с ВАС дань я, остаюсь ВАШ верный Даня.1928".

СЛУЧАИ

Когда собирались дома у Михаила Кузьмина, обычно пели "Боже царя храни". Монархизм Введенского был довольно своеобразным - он говорил, что при наследственной власти у ее кормила случайно может оказаться и порядочный человек. Нюра прекратила шатания и разброд.
- Или я, или они, - сказала она Александру.
Он не спорил.
В это время Хармс разошелся с Эстер, и с Конюшенной, где они жили, переехал на Надеждинскую. Он писал:

все все все деревья пиф
все все все каменья паф
вся вся вся природа пуф

все все все девицы пиф
все все все мужчины паф
вся вся вся женитьба пуф

все все все славяне пиф
все все все евреи паф
вся вся вся Россия пуф

Хармс часто заходил по вечерам в бильярдную Дома печати. Он выделался подчеркнутой изысканностью и тщательностью в одежде, и резко отличался от большинства завсегдатаев. Хармс играл на бильярде легко, элегантно и непринужденно. Казалось, он раскатывал и скатывал шары, как слова, а круглые и звонкие слова посылал, как шары, на место метким прицельным ударом кия. В бильярдной его называли не иначе, как Мистер-Твистер. Много позже это имя использовал С. Маршак для своего персонажа.

АМЕРИКАНСКИЕ ГОРЫ

Народный дом на Кронверском проспекте недалеко от дома на Съезжинской, где жил Введенский, был излюбленным местом гулянья студентов и людей попроще. Там высились два огромных театральных здания, ресторан, кафе, закусочные и всевозможные аттракционы, силомеры, тиры с призами, комнаты смеха. Из аттракционов огромным успехом пользовались Чертово колесо и Американские горы. Смех доносился со всех сторон. Но особенно визжали на горках. Ощущение было сильное, вагонетки летели вверх, а потом сразу падали вниз и, почти перевернувшись, куда-то вбок. Визг стоял такой, что в студенческом общежитии напротив заниматься было невозможно. Сидели в вагончиках по два человека на скамейке. Самые страшные места были первые и последние.

Хармс и Введенский любили приходить компанией и таскать сюда девчонок. Наиболее интересно было заманить девушек, которые не знали, что это такое. Прелесть кататься в воплях и визге сидящей рядом спутницы. После "американки" Александр приглашал обычно всех в тир, метко стрелял, брал призы и тут же раздаривал выигранные самовары, куклы, вазы, а то и бутылки шампанского. Потом все шли перекусить в ресторан Народного дома. Девушкам не полагалось знать, что платил в ресторане тот, чья спутница вела себя на горках тише других. Хармс всегда был в выигрыше. Девушки, с которыми приходил Хармс, оглашали воплями и визгом Петроградскую сторону.

ФОКУСЫ

Хармс умел и любил показывать фокусы. Нехитрый реквизит у него всегда был с собой, а показ Даниил начинал без рекламы и объявлений, что это фокус, а просто так, в процессе разговора. Что-то доставал, предлагал посмотреть, а когда собеседник протягивал руку, чтобы взять предмет, тот бесследно исчезал, причем куда и как, было совершенно неясно.
- Мне бы овладеть этим искусством, - сокрушался Введенский, - как бы я играть в карты стал!

Коронным номером Хармса был фокус с блестящим шариком. Шарик появлялся на ладони, потом пропадал, но после взмаха оказывался между пальцами. Хармс дул на шарик и он раздваивался. Взмах руки - и между пальцами три шарика. Даниил показывал всем другую пустую руку, накрывая ею шарики. Пас - и на ладони лежит большое куриное яйцо. Даня поднимает яйцо к зрителям, а зрители обычно обступали его со всех сторон, на глазах у всех разбивает, очищает от скорлупы, достает из кармана солонку и… медленно жуя, съедает. Казалось бы, фокус показан полностью, но Хармс пристально смотрит на свою левую руку и делает вращательное движение большим пальцем. Резко правой он хватает большой палец и отрывает его. На руке четыре пальца, а оторванный отправляется в рот, и Даня жует так же долго, как яйцо. Эффект был потрясающий. Но что-то мешает Хармсу, он открывает рот и вынимает … блестящий шарик.

ЕЖ и ЧИЖ

В 1928 году начал выходить детский журнал "Еж". А еще через два года появился второй журнал - "Чиж" - для самых маленьких. Расшифровывались названия так: "Еж" - ежемесячный журнал, а "Чиж" - чрезвычайно интересный журнал, или "читайте интересный журнал".

Детский отдел редакции занимал три комнаты на пятом этаже "Дома Книги" - здании бывшей компании "Зингер". В большой комнате тесно стояли столы редакторов. Вторая комната была отдана художникам, а маленькая, угловая, стала кабинетом С. Маршака. Редакция детских журналов располагалась в комнате рядом. Загруженный работой, Маршак не мог уделить много внимания журналам, и настоящими хозяевами журналов стали Шварц и Олейников. Сочетание "Шварц и Олейников" воспринималось, как "Салтыков-Щедрин".

В 1922 году из Ростова с экспериментальным театром в Петроград приезжают Евгений и Антон Шварцы, двоюродные браться, но спектакли успеха не имели, и труппа распалась. Евгений сближается с театром Брянцева, некоторое время работает секретарем у Чуковского. И пишет.

Л. Пантелеев рассказывает:"Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили: и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы.
- Пишу все, кроме доносов, - говорил он.

Шварц привез Олейникова с Украины, где тот работал в редакции "Забой". Перед отъездом Николай Макарович побывал в родном сельсовете и получил там справку:

СПРАВКА
Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый.
Дана для поступления в Академию художеств.
Печать и подпись.

Олейников уверил председателя сельсовета, что без такой справки его в Академию не примут. Председатель внимательно посмотрел на него, махнул рукой, сплюнул и подписал.
"Олейникову свойственна была страсть к мистификации, к затейливой шутке. Самые несуразные и причудливые вещи он говорил с таким серьезным видом, что люди мало проницательные принимали их за чистую монету. Олейникова и Шварца прежде всего сблизил юмор, и очень разный у каждого, и очень родственный. Они любили смешить и смеяться, они подмечали смешное там, где другим виделось только торжественное и величественное. Юмор у них был то конкретный и бытовой, то пародийный и эксцентричный, вдвоем они поражали неистощимостью своих шуток, с виду очень простых и веселых, но, если посмотреть внимательнее, то порой захватывало дух от их печальной многозначительности" (Николай Чуковский).

СЛУЧАИ

Пьеса В.Хлебникова "Ошибка смерти" была поставлена в Ростове и шла только один раз в присутствии автора. Одного из гостей играл Евгений Шварц.
Летом 1921 года в Ростове был организован студенческий театр малых форм. Евгений Шварц выступал в роли конферансье. Он сочинял маленькие сценки и сам же их исполнял. В экспериментальном театре Шварц играл Звездочета в "Незнакомке" Блока, Сальери в "Маленьких трагедиях" Пушкина, Понтия Пилата в "Сказании об Иуде, принце Искариотском" А. Ремизова.

Перед отъездом из Ростова на вопрос: куда и зачем он едет, ответил:
- Завоевывать Питер, да и всю Россию.

Корней Чуковский рассказывал: "Когда меня, как детского писателя, порицали за то, что в моих сказках нет актуальной тематики, Олейников пришел мне на помощь, написав мне две образцовые строчки и порекомендовав мне писать именно в этом духе:

ДЕТСКИЕ СТИХИ

Весел, ласков и красив
Зайчик шел в коператив.

Н.Олейников
25/IV - 1926 г.

Самуил Маршак выдал замечательный экспромт, который включен в его собрание сочинений:

Берегись
Николая
Олейникова,
Чей девиз:
Никогда
Не жалей никого.

"Маршак - поэт для взрослых, которые думают, что он поэт для детей" (Н. Олейников, 1930).

ГРУНЯ

Секретарем редакции служила прехорошенькая Генриетта Давыдовна Левитина. Олейников дурачился, и много веселых стихов подарил Генриетте, или, как ее ласково называли, - Груне.

Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет.
Ею Шварцу квитанция выдана…
Мне квитанции, кажется, нет.
Ненавижу я Шварца проклятого,
По котором страдает она
За него, за умом небогатого
Замуж хочет, как рыбка она…

В другом стихотворении:

Вот ты сидишь сейчас в красивом платьице,
И дремлешь в нем, а думаешь о нем,
О том, который из-за Вас поплатится -
Он негодяй и хам
(его мы в скобках Шварцем назовем)…

Евгений Шварц добродушно улыбался и отвечал другу:

О, Груня, счастья вам желая,
Хочу я вас предостеречь:
Не верьте страсти Николая
Он в сети хочет вас завлечь.
Ведь он - одни слова пустые,
Туман… да волосы густые.

Однажды Хармс принес два конверта и попросил Генриетту один отдать Олейникову, другой - Шварцу.
- Кому какой, Даня?
- Это безразлично, но если они меня будут спрашивать, то запомни, что меня здесь не было, и буду не ранее, чем через неделю.
Как обычно Олейников и Шварц ввалились в комнату вместе, причем их голоса были слышны задолго до их появления.
- Это вам, - невозмутимо сказала Генриетта и передала конверты.
Шварц прочитал и расхохотался. Олейников протянул ему свое послание. Содержание писем было одинаковым:

Пусть Коля и Женя
Помрут от тоски -
Я Даню люблю -
До гробовой доски.
Груня

Много-много лет спустя Евгений Львович Шварц в книге воспоминаний записал: "Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников".

НАТАЛИ

Милая Груня была не единственной девушкой в редакции, вокруг которой скрещивались поэтические шпаги. Наташа Болдырева - литературный редактор журналов "Чиж" и Ёж" была объектом номер два, правда, здесь друзья не поносили друг друга от ревности, а изливали свои чувства и воспевали любовные страдания.
Николай Заболоцкий писал ей:

Наталья, милая Наталья,
Скажу ли просто: "Натали?"
У ваших ног каналья
С глазами полными любви!

Николай Олейников подыгрывал ему:

Икра твоя роскошная,
Но есть ее нельзя,
Ее лишь трогать можно,
Безнравственно скользя.
Икра твоя гнездится
В хорошеньких чулках,
Под платьицем из ситца.
Скрываясь, как монах.
Монахов нам не надо
Религию долой!
Для пламенного взгляда
Икру свою открой!

Хармс был компанейским парнем и не мог не принять участия:

Твой стан и ножки Афродиты -
Довели меня до точки.
Подожди, не уходи ты,
Дай, прочесть любви мне строчки.

В редакции всегда было шумно. Смеялись до слез, выходили без сил на лестничную площадку, чтобы отдышаться.

СЛУЧАИ

Евгений Шварц безрезультатно ухаживал за Гаяне Халаджиевой, маленькой, стройной девушкой. Она долго противилась ухаживаниям Шварца, долго не соглашалась выйти за него. Однажды в конце ноября, поздно вечером шли они в Ростове по берегу Дона, и он уверял ее, что по первому слову выполнит ее любое желание.
- А если я скажу: "Прыгни в Дон? - спросила она.
Он немедленно перескочил через парапет и прыгнул с набережной в Дон, как был - в пальто, в шапке, в калошах. Она подняла крик, и его вытащили. Она вышла за него замуж.

Хармс шел со Шварцем по Дворцовой набережной, дул холодный ноябрьский ветер, Нева уже покрылась льдом:
- А я бы тоже мог прыгнуть, - задумчиво сказал Хармс.
- Но тебе же не 18…
- Ну и что… было бы для кого.
Отдел рекламы конфетной фабрики им. Самойлова обратился с просьбой к Олейникову написать стихи для фантика карамели "ЕЖ". Олейников согласился:

Утром съев конфетку "Еж",
В восемь вечера помрешь!

Рассказывая об этом случае Хармс обычно добавлял:

Ну а съев конфетку "Чиж",
К праотцам вмиг улетишь!

ВЕСЕЛЫЕ ЧИЖИ

В первый номер журнала "Чиж" Маршак решил включить стихотворение о веселых и озорных чижах. Писали вдвоем: Хармс и Маршак. Даниил решил использовать мотив алегретто из Седьмой симфонии Бетховена, которое любил напевать, Маршак согласился. Работа спорилась, и неугомонные чижи поселились в сорок четвертой квартире. Художник-иллюстратор Борис Семенов рассказывает, что когда песня была дописана, чижи уложены спать, и Хармс уходил от Маршака домой, то остановился в дверях, лукаво посмотрел на Маршака, и вдруг пропел:

Лежа в постели,
Дружно свистели
Сорок четыре веселых чижа!

Не могли чижи так просто взять и заснуть. Несмотря на поздний час, пришлось садиться и дописывать. Естественно, что ни Евгений Шварц, ни Николай Олейников не могли остаться в стороне и не разделить славу друга. И вот однажды, когда было особенно многолюдно в редакционной комнате и пришел Хармс, Николай Макарович отвел его в сторонку и громким шепотом сочувственно спросил:
- А что случилось в сорок четвертой квартире с чижами?
- Что случилось? - переспросил Хармс, не вполне понимая, о чем его спрашивают.
- Как? Ты не знаешь? Говорят, чижи все заболели. Вот послушай:
-
Жили в квартире
Сорок четыре,
Сорок четыре тщедушных чижа:
Чиж - алкоголик,
Чиж - параноик,
Чиж - шизофреник,
Чиж - симулянт,
Чиж - паралитик,
Чиж - сифилитик,
Чиж - маразматик,
Чиж - идиот.

Хармс побледнел. Шутки - шутками, но такого он от друзей ожидать не мог. Но уже через минуту он присоединился к всеобщему хохоту.

ОСА

В одном из номеров "Ежа" напечатано предложение Корнея Ивановича Чуковского учиться писать стихи. Он поместил начало:

Залетела в наши тихие леса
Полосатая, ужасная оса…
Укусила бегемотицу в живот,
Бегемотица…

И просил ребят продолжить, так как сам выдумать дальше ничего не смог. В редакцию начали поступать письма. Олейников, Шварц, Хармс тоже решили учиться писать стихи. Как-никак учитель был маститый.

Окончание строфы: "Бегемотица от ужаса ревет," - напрашивалось само собой. Но Хармс запротестовал и сказал, что от ужаса будет реветь кто-то другой. Посыпались предложения, и через полчаса упорного коллективного творчества родилось стихотворение:

Залетела в наши тихие леса
Полосатая, ужасная оса…
Укусила бегемотицу в живот.
Бегемотица в инфаркте. Вот умрет.
А оса уже в редакции крутится -
Маршаку всадила жало в ягодицу.
И Олейников от ужаса орет:
Убежать на Невский Шварцу не дает.
Искусала бы оса всех не жалея -
Если б не было здесь автора Корнея.
Он ногами застучал:
На осу он накричал:
"Улетай-ка вон отсюда ты, оса,
Убирайся в свои дикие леса.
А бегемотица лижет живот,
Он скоро, он скоро, он скоро пройдет.

Недели через две в редакцию зашел Корней Иванович:

- Есть ли для меня письма?
- Есть, есть, - Шварц передал ему стопку листков, подложив и их сочинение.
Чуковский просматривал странички, исписанные детскими почерками
- Молодцы, молодцы ребята.
Наконец, дошел до последнего. Прочитал, рассмеялся:
- Я всегда знал, что из талантливых ребят вырастают талантливые дяди.

СЛУЧАИ

В каждом журнале есть малые формы литературы. Это реклама. Вот так Хармс популяризирует журнал:

Заявляет
Чиж
Чижу:
Ты летишь.
А я лежу,
Ты живешь
В лесу на елке
Я живу
На книжной полке.

До чего дошли ежи!
Стой, хватай, лови, держи!
Еж решился на грабеж,
Чтоб купить последний "ЕЖ".

В редакцию пришло разгневанное письмо. Мол, журнал призывает к разбою и грабежу. Шварц ответил лаконично: "Вы полностью правы, но чтобы грабежа и разбоя не было, подпишитесь на журнал "Еж" заранее".

ФАКТЫ С УТОЧНЕНИЯМИ

В редакционной комнате "Ежа" и "Чижа" было шумно. Готовился к выпуску очередной номер журнала. Евгений Шварц предложил с нового года ввести раздел "Известные исторические факты с уточнениями".
- Что это за уточнения? - спросил Олейников.
- Ну, это то, без чего не было бы фактов, - не очень уверенно ответил Шварц, - лучше мы с Шурой расскажем вам по истории и все будет ясно. Хотите?
Рассказчиком Шварц был прекрасным:
- Однажды осенью 1665 года Исаак Ньютон решил погулять в парке Кембриджского университета. Он надел котелок, взял трость, отворил калитку и хотел было выйти на улицу, как вдруг, мимо него с воем пронесся огромный кот. "Плохое предзнаменование, посижу-ка я лучше в своем саду", - подумал великий физик, механик, астроном и математик. Он сел на скамью, стоящую под яблоней, снял котелок и хотел было вздремнуть, так как участие в многочисленных комиссиях измотало его, но в этот момент созревшее полное яблоко свалилось ему на голову. Сна как не бывало.
Ньютон задумался о коте, о ноющей шишке, об упавшем вниз, именно вниз яблоке и… открыл Закон всемирного тяготения.
Евгений Шварц выдержал паузу, посмотрел на смеющихся и совершенно серьезно заметил:
- Так вот уточнение состоит в том, что не яблоко, как считают все, послужило первопричиной величайшего открытия, а… промчавшийся мимо кот. Вот и все.
- И много у тебя таких историй? Если в каждом журнале размещать по одной, то на годовой комплект хватит?
- Думаю, что да. Следующую историю расскажет Введенский.
Александр встал и с непроницаемым видом начал:
- Однажды Архимед, сын Фадия, живший очень давно, в жаркий летний день решил выкупаться в Эгейском море. Он надел плавки, сандалии, хитон, отворил калитку и хотел было выйти за ограду, как вдруг мимо него с визгом промчался кот. "Боги Олимпа не советуют мне сегодня купаться в море, приму-ка я лучше ванну", - решил великий математик и механик. Он приказал рабу наполнить ванну до краев, сбросил хитон и, сделав разминку, прыгнул в ванну. Вода выплеснулась и залила все лежащее рядом. Архимед очень расстроился, он стал рассуждать о коте, о промокших сандалиях и хитоне, о жене, которая до вечера будет его бранить, попытался связать все в единое целое и… открыл Закон, который и поныне называют Законом Архимеда.
Это вторая история, в которой уточняется, что не переполненная ванна послужила причиной знаменитому Сиракузцу, выскочить из дома в чем мать родила и с криком "Эврика" мчаться по улице, а, как уже всем понятно, перебежавший дорогу кот.
- А остальные ваши истории с уточнением такие же?
- Примерно, - вздохнул Евгений Шварц.
- Я тоже могу рассказать одну не менее забавную историю, - неожиданно для всех предложил Яков Перельман.
Огорченный Евгений Львович оживился:
- Конечно, расскажи. Это так интересно.
- Однажды, ранней весной 1905 года, Альберт Эйнштейн решил покататься на велосипеде по улицам родного Цюриха, - начал Яков Исидорович.
Все присутствующие в комнате уже стонали от хохота. Серьезным оставался только Олейников.
- И при выходе из дома ему перебежал дорогу кот, задрав хвост?
- Нет, у меня другой поворот событий.
- Кошка?
- Да, но кошка не перебежала дорогу, а спала у великого математика и философа на коленях, и ему не хотелось ее тревожить. Он поглаживал кошачью шерстку, запуская пальцы в маленькое пушистое тельце и думал: "Вот сидим мы в этом уютном кресле, и вместе с домом, городом и милой Швейцарией, вместе с Землей вращаемся вокруг оси и вокруг Солнца, а Солнечная система вращается и куда-то мчится вместе с галактикой, а если бы я ехал на велосипеде, да еще разглядывал окрестности…" Теоретик гладил и гладил свою старую любимую кошку, все думал и думал… и придумал Теорию относительности. А свершись велосипедная прогулка, Эйнштейну пришлось бы думать о правилах дорожного движения.
Поддержка Перельмана очень обрадовала Евгения Шварца.
- И вообще, - подытожил он, - заслуга в открытии специальных, общих и всеобщих законов принадлежит кошке. Помещать будем?
- Я не сомневаюсь, что и эта кошачья идея не обошлась без участия твоего знаменитого котика,- Николай Макарович обернулся к Введенскому: " Шура, в одном ты не прав - плавок у Архимеда быть не могло."
Известные исторические и научные данные с уточнением напечатаны не были - началась борьба с суевериями.

В декабрьском номере "Чижа" за 1931 год помещено стихотворение А. Введенского:

Не позволим
не позволим
мы рубить
молодую елку,
не дадим леса губить,
вырубать без толку.
Только тот, кто друг попов,
елку праздновать готов.
Мы с тобой - враги попам,
рождества не надо нам.

Какие уж тут были перебегающие дорогу коты.

УТРЕННИЙ ЧАЙ

Рабочий день в редакции начинался с заварки чая. Священнодействовали женщины. Во время чаепития обычно кто-нибудь из присутствующих рассказывал какую-нибудь забавную историю из своей жизни, но обязательно правдивую. Это было вроде утренней зарядки.

Из истории Евгения Шварца:

Мне было восемнадцать, а ей еще меньше. Была она очень хорошенькая и очень-очень маленькая. Отношения у нас были самые дружеские. Встречались не часто, а когда виделись - много говорили о литературе, о стихах, которых она знала множество.

История эта произошла на огромном лугу в пойме Дона, между Ростовом и Нахичеванью. По воскресным дням этот луг был местом прогулок.

Пришли мы с Анечкой. Была она в красненьком платьице. Народу собралось еще не очень много. Вдруг среди гуляющих началась паника, визг, смех. В чем дело? Молоденький бычок, даже еще теленок, но уже с заметными рожками бегал, как может бегать только молодое существо без всякой цели, бросался на гуляющих, те разбегались… Теленок резвился, резвились и гуляющие. И вот в поле зрения бычка попало красненькое платьице Ани. Он остановился и, нагнув голову, пошел в ее сторону. Аня повернулась к бычку спиной и медленно начала уходить. Рогатая скотина также медленно пошла за ней. Аня прибавила шаг, бык тоже. Я побежал за ними.

Для гуляющих это еще одно развлечение. Стали давать советы: "Хватай за хвост", "Подставь ножку!". Какая-то мощная компания остановилась и запела: "Тореадор, смелее в бой!" Им смешно, а мне не до смеха. Догнал Аню, кричу ей:
- Скорее снимай платье, бросай его!
- Ты что, с ума сошел? - сверкнула глазами и побежала еще быстрее.

Так мы втроем добежали до железнодорожной насыпи, взбежали на нее и помчались по шпалам. Бычку по шпалам оказалось труднее бежать, но он все-таки неотвратимо настигал. Наконец, я увидел забор чьего-то дома. Схватил Анечку за руку, а она уже из последних сил бежала. Слетели мы с насыпи, подбежали к забору, я поднял ее и почти перекинул через забор, а сам остался наедине с быком.
Тот подошел, посмотрел на меня, и, как потом уверяла Аня, плюнул и пошел прочь. Вот и все.

Из истории Даниила Хармса:

Были мы с Шурой как-то в цирке. Там среди разных номеров выступал стройный юноша, пролезавший в немыслимо маленькое отверстие. На другой день мы были у Шварцев, и я рассказал им об этом.
- Я не могу понять, чему ты удивляешься, - смеялся Шварц, - ведь и ты при твоей худобе можешь пролезть во что угодно.
- Ну, ему это слабо сделать, - подначивал Шура. И тут же предложил пролезть сквозь спинку стула.
- Нет, не слабо, - сказал я и, не долго думая, просунул голову, руки, протиснул плечи в отверстие спинки стула, пролез еще чуть-чуть и застрял. Я вздохнул. Но это дало лишь возможность стащить с меня рубашку и майку. Стул тянут вверх, меня тянут вниз - все без толку. Евгений сжимает мне бедра, а Шура, вывинчивая, пытается стянуть стул, но не тут-то было. Бьемся с час. Я взмолился:
- Распилите спинку.
Шварцы не согласны. Особенно Екатерина Ивановна, мама Шварца. Ей стул жалко.
- Мы вас дня два-три кормить не будем, стул сам сползет, - говорит она.
- А как я спать буду?
- Ребята, давайте смажем его маслом, - предлагает Александр.
Принесли подсолнечное. Стали смазывать, но… все без толку. Тут Евгений с Шурой о чем-то пошептались, и, не сказав ни слова, ринулись ко мне. Один схватил стул за ножки, а другой стал щекотать меня. Я закрутился, завертелся, пытаясь увернуться и… каким-то образом выскочил из стула.
Так хозяева заставили меня очищать стул от масла.

Из истории Александра Введенского:

Ехал я поздно вечером домой на трамвае. Зачитался, а билет взять забыл. И вдруг, еще на Садовой - шлеп - меня по плечу контролер:
- Ваш билет…
Я даже не очень соображаю, что делаю, хлопаю себя по губам и по уху и мотаю головой. Вагон не очень полон, кто-то догадался:
- Он глухонемой.
Контролер достает карандаш, листок бумаги и пишет: "Платите штраф или предъявите билет". Пишу в ответ: "Нет ни денег, ни билета". А он снова пишет: "Предъявите документ". А у меня действительно с собой никаких документов. Развожу руками. "Придется пройти в милицию!" Тут народ заступаться начал:
- Чего, дескать, привязался к несчастному. И без того, видишь, Богом обиженный.

В общем, устыдили контролера. Он махнул рукой и вышел из вагона, а я оказался темой для общей беседы.
- Ты глянь, глухонемой, а грамотный, книжку читает.
- Ну, говорят, такие даже университеты кончают.
- Нет! Этого быть не может, они, если и не идиоты, но большого ума тоже нет.
- Да, перестаньте вы, говорят, они по губам понимать умеют, а вы его идиотом обозвали.
И на каждой остановке всем вновь входящим рассказывают обо мне. Большинство жалеет. Молодой, симпатичный, а калека. Некоторые находят, что все-таки лицо тупое.
Подъезжаю к своей остановке. Оборачиваюсь ко всем и говорю:
- Кондуктор, это Народный дом, да?

Очень жалел, что не слышал, что говорили в трамвае, когда меня уже там не было.

 

Обсудить этот текст можно здесь