Portfolio

Анатолий Клёсов

Заметки научного сотрудника

(продолжение. часть5)

13. Рождение Дня химика

Ранее я описывал, как летом 1965 года, после первого курса, работал в целинном студенческом строительном отряде. Во всех отрядах были командир и комиссар. Комиссаром у нас был Витя Ширяев. Для нас, второкурсников - Виктор Ширяев, поскольку мы закончили только первый курс, а он - уже третий. Ширяев был заводила, профессионально танцевал, был неизменным участником и организатором художественной самодеятельности химфака. Там, на целине, у нас зародилась идея ежегодного праздника Дня химика Химического факультета, чтобы каждый год праздновать очередной элемент периодической таблицы Менделеева. Начать, естественно, с водорода, и продолжать далее по порядку. Праздников хватит на сто с лишним лет. Действительно, сейчас, в августе 2004-го года, оформляется соответствующая документация на 111-й элемент, рентгений.

Сам праздник решили проводить во вторую или третью субботу, ту, которая попадет на середину мая. Ответственными за проведение праздника решили определить четвертый курс факультета, и так каждый год - четвертый курс. Пятикурсников, естественно, нельзя, у них в середине мая самая запарка с написанием дипломной работы, в июне - защиты. А у четверокурсников учебная программа представлялась относительно легкой, и в середине мая они фактически заканчивают учебную программу, перед тем, как окончательно определиться, на какую кафедру пойдут. О младшекурсниках речи вообще идти не может, они еще ни знают ни жизни, ни факультета. Да, праздник будет проводиться на ступенях химического факультета. Там будет юмористический концерт, а зрители заполнят площадь перед химфаком.

Вернувшись в конце лета на факультет, мы стали ломать голову над сценарием праздника. Сначала дело не шло. Старшие товарищи ломали голову отдельно, мы, второкурсники, отдельно. Ни у кого не получалось, стержень был, но не было стройного, связного сценария. Насколько помню, отчаявшись, старшие товарищи обратились к профессиональным писателям-юмористам, и дело было сделано.

И вот вторая суббота мая 1966 года. Первый День химика, День водорода. Во всю центральную часть фронтона факультета, закрывая много окон, прямо над широкими ступенями, была повешена Таблица элементов Д.И.Менделеева, выполненная на огромном, склеенном в несколько слоев куске марли. Водород был выделен красным цветом. Концерт открыла танцевальная группа Владимира Беренцвейга, сокурсника Ширяева и тоже танцора. Танцевала тройка "водородственников" - водород, дейтерий и тритий. Потом были еще номера, в одном из которых я принимал участие. Кого-то там хоронили. Видимо, какой-то элемент, недружественный водороду. Я шел за "телом", сильно выражая трагедию. Несмотря на это, праздник действительно удался, о нем вспоминали как о выдающемся еще много лет. Но финал был особенно яркий, в прямом смысле слова. Стемнело, и сотни, если не тысячи людей с факелами устроили шествие, замкнув пылающее кольцо вокруг огромного здания факультета. С факелов капала горящая смола, и земля буквально горела под ногами шествующих. Толпа выражала натуральный психоз, и ревела, поднимая факелы к небу. Зрелище было не для слабонервных, особенно учитывая всегдашний страх химического руководства перед неконтролируемыми источниками возгорания в непосредственной близости к факультету..

В первый же рабочий день после праздника, в понедельник, появился приказ декана химического факультета Ивана Фомича Луценко о запрете факельных шествий вблизи факультета. Но всего не предусмотришь, и запрещающие приказы еще появлялись после следующих праздников, пока всё потенциально опасное для факультета, а также для студентов, аспирантов, сотрудников и преподавателей не было полностью зарегламентировано. Пример на эту тему подал второй День химика, День Гелия, 1967 год. В какой-то степени причиной второй запрещающего приказа был я. Точнее, я эту причину материализовал тем, что пригласил воинов подшефной Таманской дивизии для проведения праздничного фейерверка.

Я был тогда уже на третьем курсе, и входил в состав комсомольского бюро химического факультета. Это уже потом, в начале 1970-х, бюро превратили в Комитет, и тогда я стал секретарем Комитета комсомола химфака по учебно-научной работе. В бюро же я отвечал за "внешагит", то есть связь комсомольской организации факультета с внеуниверситетскими организациями - школы, воинские части и так далее. Вообще, надо сказать, я как с отрочества попал в комсомольские организации, так уже и не мог вырваться. Правда, вырваться особо и не стремился. Это было частью жизни, мне представляется, большинства активных молодых людей в то время. Да и сама система опутывала. В нашем семейном архиве, который вели мои родители, осталось много свидетельств того времени. Вот мой первый мандат, номер 67, отпечатанный на красной картонной карточке и датированный весной 1963 года. Мне тогда было 16 лет. "Предъявитель сего тов. Клёсов А.А. избран делегатом на 1 комсомольскую конференцию в/ч 74322 от первичной комсомольской организации КФЛ". КФЛ - это кинофотолаборатория, Капустин Яр, третья площадка. А вот и следующий, номер 235, красная карточка мандата отпечатана Волгоградской областной типографией в количестве 500 экземпляров. "Предъявитель сего тов. Клёсов А.А. избран делегатом на VIII комсомольскую конференцию в/части 15644 от комсомольской организации в/части 74322". А потом целая пачка таких же красных карточек, но уже на конференции ВЛКСМ химического факультета, первый - "Мандат номер 149 ... от комсомольской организации первого курса с правом решающего голоса, 27 февраля 1965 г.", и далее на конференции ВЛКСМ МГУ "Мандат номер 240 ... от комсомольской организации химического факультета, 15 октября 1965 г.", и так далее. Заседали комсомольцы много, этого не отнять.

Так вот, нашей подшефной воинской частью в 1967 году была Таманская дивизия, квартировавшая под Москвой. Я как "внешагит" туда поехал и договорился с командованием, что они пришлют пиротехников на День химика, и вечером, когда стемнеет, устроят праздничный фейерверк. Так и сделали. Утром в ту самую субботу мая пиротехники разместили свои метательные установки под кустами в скверике между химическим и физическим факультетами, прямо напротив Главного здания МГУ, по соседству с памятником Ломоносову. Это был сюрприз для "москвичей и гостей столицы".

Представление на ступенях прошло на славу. Таблица элементов Менделеева опять была вывешена, и красным был выделен уже Гелий. Так и повелось, традиция была установлена. Кстати, в этом, 2004 году, прошел уже 39-й День химика, день иттрия, 39-го элемента.

Да, обратно в 1967-й год. Итак, представление прошло на славу. К восторгу студентов и подавляющего большинства преподавателей капустник на ступенях был, как правило, политически некорректным. Естественные факультеты МГУ вообще славились фрондерскими настроениями, и химфак не был исключением. Со ступеней факультета в Дни химика звучали такие политические шутки и намеки, что толпа перед зданием взрывалась хохотом и аплодисментами. Не без определенного умысла декана факультета с заместителями и почетными гостями традиционно сажали за стол, установленный на всеобщем обозрении, на тех же ступенях, так что всем было видно, как реагирует наше руководство на "политику", и вообще как у них с чувством юмора. Должен сказать, что и И.Ф.Луценко, и сменивший его потом И.В.Березин были "своими". Они вместе со всеми хохотали, правда, отсмеявшись, иногда шутливо-укоризненно качали на публику головой, дескать, ребята, надо и меру знать.

Итак, день Гелия. В этот день на ступенях родился вокальный ансамбль нашего курса, а фактически - ансамбль факультета, который так и стал называться - "Гелиос". Это стало заметным событием - на долгие годы - в художественной самодеятельности факультета. У меня чудом сохранилась программка того дня, точнее, вечера, когда праздничный концерт продолжился в Доме культуры МГУ. В конце программки значится: "Оформление в фойе - Валерий Лунин". Сейчас академик РАН В.В.Лунин - декан химического факультета МГУ.

После завершения вечернего концерта толпа повалила опять к ступеням факультета, ожидая новых приключений. Все, кроме первокурсников, естественно, помнили грандиозное факельное шествие год назад, ныне запрещенное. Настал момент моего сюрприза. Я побежал в скверик. Солдаты сидели под "заминированными" кустами, ожидая сигнала. - Давай, братцы - крикнул я, поехали!

Сначала разверзлась земля, потом - небо. Таманцы постарались на славу. Ракеты уходили в небо над химическим факультетом "бурным потоком". На крышу факультета посыпались огненные ошметки, и продолжали гореть там же, на крыше. Это было почище факельного шествия. То, что руководство химфака не представляло даже в кошмарном сне. То есть представляли наверняка много, но только не в таком варианте. В нормальной жизни это было совершенно непредсказуемо: военные осыпают крышу особо огнеопасного факультета пиротехникой!

Потом приехали пожарники... Всё обошлось.

В понедельник вышел приказ декана - о запрете впредь и навсегда пиротехнических мероприятий вблизи факультета. Обо мне в приказе ничего не было. Тоже всё обошлось. А по комсомольской линии я получил благодарность за образцово проведенное мероприятие в рамках организации Дня химика.

14. Получение диплома МГУ. Сахалин.

В 1969 году я защитил дипломную работу на кафедре химической кинетики МГУ, и вскоре после этого получил красный диплом об окончании Университета и был оставлен там же на работу в должности старшего лаборанта. Старшего - потому что обычный лаборант - это несколько другое. Дипломы всем отличникам, со всех факультетов, вручал в актовом зале ректор МГУ, академик И.Г. Петровский. По итогам дипломной работы у меня уже были готовы для отправки в научные журналы три статьи, и, само собой разумеется, я тут же начал готовить материал для кандидатской диссертации. Хорошо, что это само собой разумелось и для моих научных руководителей - Н.Ф.Казанской и И.А.Березина. Всю работу я закончил за два года, и в марте 1972-го диссертацию защитил.

Но в промежутке, летом 1970-го, я поехал на Сахалин в составе студенческого строительного отряда. Студентом я уже не был, и поехал бригадиром каменщиков, поскольку целинные казахстанские отряды не прошли даром. Класть кирпич я умел. Работали мы в городке Шартерске Углегорского района. Как видно из названий, это были угольные места. В памяти у меня остались бескрайние выжженные леса Сахалина, роскошные ковры цветов на склонах сопок, сбегающих к холодному Татарскому проливу, деревянные мостовые Шахтерска, и наша школа, которую мы строили. Строили мы масштабно, на нас работали два крана, которые подносили нам большие поддоны - по нескольку тонн весом - с бетонными блоками. Однажды такой поддон поставили на рант моего сапога, да так, что сапог я не смог вытащить. В сапоге, естественно, была моя нога. Пришлось махать крану, чтобы он поддон поднял.

Крановщицы у нас были славные, было им обеим лет по двадцать. В разговоре с ними выяснилось, что ни та, ни другая в своей жизни не была "на материке", как они выразились. Впрочем, на Сахалине и Курилах это была типичная форма выражения. "На Западе", то есть в европейской части России - это куда ни шло, но ни разу не быть на материке? Мы втайне ужаснулись, и решили девчат хоть чем-то порадовать. Тем более что они в самом деле нам здорово помогали по строительству. Мы решили организовать празднование их дня рождения, и подарить подарки. Я спросил их, что бы они хотели получить в подарок, и пока есть время, мы это можем выписать из Москвы. Девушки засмущались, и признались, что у них есть мечта. Мечта практически несбыточная, как и положено мечте. Но очень красивая мечта. Причем мечта у них обеих была похожей. Одна девушка мечтала о духах "Красная Москва", а другая - о духах "Пиковая дама".

Я немедленно отбил телеграмму жене: "Срочно высылай духи красная москва пиковая дама тчк целую тчк я".

К перспективе присылке мне духов женой отряд отнесся более чем скептически. Предсказывали, что духов не будет, но вместо этого будут семейные неприятности, и еще какие. Но я в свою жену верил. Духи вскоре пришли, и те, и другие. Праздник наш удался на славу, крановщицы были совершенно счастливы. Я тоже. Женат-то я к тому времени был чуть меньше трех лет, и жена показала себя - опять - с лучшей стороны. Более того, она ни разу мне так и не напомнила о том достаточно необычном запросе. И я это ценю до сих пор, больше тридцати лет спустя.

Через три месяца работы отряд завершил строительство школы и уехал обратно в Москву, но мы, три бригадира и командир отряда, остались закрывать наряды. И внезапно получили срочный заказ-просьбу строить для городка бетонную плотину. Нынешняя деревянная плотина, которая держала запас воды для Шахтерска, постарела и потрескалась, и зимой вода из подо льда постепенно уходила, оставая жителей к весне без воды. Нам поставили условия - время строительства плотины нелимитировано, как построим - получаем по 700 рублей на брата. По тем временам деньги большие, я как старший лаборант получал 98 рублей в месяц. Наша четверка обследовала место предполагаемой работы и согласилась. Место, правда, было совершенно недоступное для транспорта, все компоненты для бетона надо было подносить вручную, и бетон мешать тоже вручную, лопатами, об электричестве речи не было. Нас оформили работниками шахты, и работа началась.

Мы, правда, спросили, а почему такое предложение было сделано нам? Что у вас, своих построить эту дамбу нет? Нам ответили, что своим хоть миллион дай, делать ничего не будут. Это звучало логично. Логично было еще и потому, что на маленьком рынке в округе овощи и прочие сельскохозяйственные продукты продавали исключительно корейцы. "Наши" были только покупателями.

Дамбу мы сделали за неделю.

Маленькая деталь. С Сахалина на материк мы должны были лететь маленьким самолетом, зафрахтованным для нас шахтой в качестве дополнительного бонуса. Нас привезли на летное поле, мы подошли к самолету - и настроение резко упало. На борту самолета была четко видна слегка затертая надпись, сделанная мелом. Надпись гласила - "СЛОМАН".

Летчик пнул ногой лысое колесо, качнул головой, крякнул, и жестом пригласил залезать.

Деваться было некуда. Поставив ногу на короткую стремянку, ведущую в самолет, я неожидано ощутил, как самолет резко присел на одну сторону, опустив меня до земли. Это бодрости не придало. Но деваться опять же было некуда. У командира в руках был портфель с 28 тысячами рублей для отряда, которые он должен был вручить уже в Москве. Другие виды транспорта нам не подходили. Мы составляли эскорт.

Как читатель понимает, мы долетели. И на этом самолетике до материка, и потом на большом самолете до Москвы.

Остаток дороги, из Домодедово по своим домам, мы ехали триумфально. У меня из неглубокого кармана зеленой "целинной" формы, украшенной к тому времени четырьмя нашивками с эмблемой МГУ и названиями стройотрядов и соответствующими годами, торчала пачка денег емкостью более тысячи рублей. Для дома, для семьи. Первые в жизни большие заработанные деньги. Домой я вошел, держа в охапке огромного медведя, купленного по дороге для двухлетней дочери. Сейчас этот медведь в несколько трансформированном виде - старшее животное в коллективе игрушек наших двух внуков в Ницце.

15. О принципиальной разнице между инженером и ученым. И еще - о приоритете в науке

В своей весьма познавательной книге ("70 и еще пять лет в строю") А.Е.Ашкинази дает определение "инженерного подхода к жизни". Это - понять, придумать и сделать. В этом отношении ученый, в отличие от инженера, руководствуется совершенно другим финальным принципом, а именно - опубликовать. Если оперировать подобной по конструкции триадой, то - изучить, понять и опубликовать. Если результат работы инженера - материализация замысла путем изготовления изделия, то результат работы ученого - материализация замысла путем вливания результатов исследования в информационные потоки. Нет потоков - нет ученого. То есть физически он может и быть, но об этом никто не знает.

Доводя эту мысль до совсем уж наглядного примера, представим, что инженер навсегда попал на необитаемый остров. Инженер - он и на острове инженер. Толковый инженер облегчит свою жизнь тем, что построит из подручных средств приспособления, изделия и прочее. Ученый, попавший на остров навсегда, может изучать на острове что угодно, измерять скорости морских течений, разрабатывать новые разделы теоретической физики, химии или математики, наблюдать за звездами и так далее, но по причине отсутствия информационных потоков это полученное и выработанное знание не станет достоянием человечества. Если, конечно, его записки когда-нибудь не найдут и не опубликуют. Но опять, заметьте, не ОПУБЛИКУЮТ.

Вот этот простой, но ключевой принцип - вхождение в информационные потоки - помогает понять и разрешить многие недоразумения, связанные с приоритетом ученого, приоритетом его научных работ. Довольно часто приходится слышать, что такой-то первым у нас в стране то-то разработал, но приоритет несправедливо приписывается зарубежному ученому. Начинаешь смотреть - ба, да наш ученый ничего и не публиковал по части своего открытия. Доложил на семинаре в своем учебном заведении, и всё. Либо опубликовал в "Записках" своего института. Либо поделился в частном письме другу. Либо записал в своем дневнике. Сейчас это откопали, и считают, что вопрос о приоритете должен быть пересмотрен. Но это неверно. Просто не были задействованы адекватные информационные потоки.

И в связи с этим необходимо сформулировать еще один принцип - приоритет обычно принадлежит не тому, кто открыл, а тому, кто УБЕДИЛ. А убедить часто не менее сложно, чем открыть. Естественно, если тот, кто открыл, тот и убедил - честь и хвала. Тогда вопрос о приоритете - бесспорен.

Вспоминаю историю, которую когда-то читал. Дело было на рубеже 19-го и 20-го веков. Некий русский ученый, фамилию забыл, как-то разбил на подоконнике сырое куриное яйцо. Возможно, готовил завтрак и кокнул. Судя по истории, аккуратностью ученый не отличался, и так и оставил разбитое яйцо на подоконнике. Примерно через месяц он набрел на это самое яйцо и заметил, что оно не испортилось. Точнее, не оно, а то, что от него осталось. Высохло, но не заплесневело, микроорганизмы на остатках не выросли. Он отметил этот факт, и записал в своем дневнике. Более детальных исследований не проводил.

Через двадцать лет после этого, а именно в 1921 году английский исследователь Александр Флеминг работал в лаборатории с культурами микроорганизмов. У него в тот день был насморк. Наклонившись над чашкой Петри - а это небольшая стеклянная тарелочка, в которой выращивают микробные культуры - он нечаянно уронил каплю с носа прямо на слой микробов. Тоже, похоже, не отличался аккуратностью. Более того, не выбросил эту чашку сразу, как обязан был сделать любой научный сотрудник, поскольку о чистоте эксперимента в этой чашке можно уже не говорить. Иначе говоря, не только был неаккуратен, а и просто был раздолбаем, как охарактеризовали бы его очень многие микробиологи, да и прочие исследователи.

Через некоторое время Флеминг подошел к той чашке, чтобы, видимо, все-таки выбросить, но обратил внимание, что в том месте, куда упала капля из носа, образовалась светлая круглая зона. Это "просветление" является первым знаком, что микроорганизмы в той зоне погибли. Флеминг тут же сообразил, что из капли в чашке Петри произошла диффузия некого вещества, которое убивает микроорганизмы. Более того, у него появилась мысль, что носовая жидкость содержит это самое бактерицидное вещество для защиты организма. Ведь воздух, которым мы дышим, часто поступает именно через нос, и таким образом, выходит, не только фильтруется, но и обеззараживается!

Флеминг занялся носовой жидкостью, и открыл, что там находится фермент лизоцим, который разрушает клеточные стенки микроорганизмов, и тем самым убивает их. Как выяснили уже другие и позже, лизоцим разрывает определенные химические связи, стягивающие бактериальную клеточную стенку, и бактерия либо лопается от высокого внутриклеточного давления, либо просто распадается на части и растворяется. Флеминг нашел, что особенно много лизоцима находится в курином яйце. Тоже, надо полагать, для защиты от микробов. Много лизоцима оказалось и в слезах, где фермент тоже выполняет противомикробную защитную функцию.

В отличие от нашего русского ученого, фигурировавшего в описанной выше истории, Флеминг опубликовал на эту тему целый ряд статей. Более того, работы по лизоциму - косвенно - привели Флеминга через семь лет к открытию пенициллина. И тоже в высшей степени случайно, и - что поразительно - тоже в результате "грязного", неаккуратного эксперимента. Дело было так. Флеминг уезжал на две недели в отпуск, и сгрузил целую гору чашек Петри со стафилококковыми бактериальными культурами в лабораторную раковину. Ни поставить культуры в теплый инкубатор, ни вымыть их он до отъезда не успевал. Так и бросил. Приехав, занялся разборкой завала, добрался до раковины. По привычке исследователя, прежде чем сбросить чашки Петри с их содержимым в дезинфицирующий раствор, он снимал с каждой стеклянную крышку и осматривал культуру. Вдруг он обнаружил, что содержимое одной - всего лишь одной - чашки Петри выглядит странно. В чашку явно залетела какая-то дрянь и проросла желто-зеленой плесенью. Однако стафилококковых бактерий вокруг этой плесени не было! Желто-зеленая явно инородная блямба была окружена зоной просветления, как и в том случае с лизоцимом. Плесень явно выделяла вещество, убивающее стафилококковые бактерии.

Идентификация культуры показала, что она принадлежит плесени, имеющей биологическое название Penicillium notatum. Оказалось, что плесень залетела из микологической лаборатории этажом ниже. Так или иначе, а нагромождение случайностей и халатностей привело к настоящему открытию века - пенициллину. Так Флеминг назвал химическое вещество, выделяемое плесенью.

Уже в 1929 году Флеминг опубликовал перечень патогенных бактерий, инфекционных для человека, которые уничтожаются пенициллином. Этот перечень патогенов, чувствительных к пенициллину, впечатляет: стафилококки, стрептококки, пневмококки, гонококки, менингококки, спирохеты и ряд вибрионов. Но самое главное - что Флеминг особенно подчеркнул в своих последующих публикациях - что пенициллин, уничтожая патогены, совершенно не токсичен для человека, не действует на лейкоциты крови, выполняющие важнейшую бактерицидную функцию в организме. В отличие, например, от другого антисептика, фенола, который в первую очередь убивает лейкоциты, оставляя практически нетронутыми стафилококки, пенициллин оказывает противоположное действие, и в этом оказалось его уникальное антисептическое свойство.

Поначалу к открытию Флеминга отнеслись довольно прохладно. Разработки были не торопясь продолжены другими научными коллективами, которые занимались химической структурой пенициллина, механизмом его действия, и способами его лабораторного получения. Но наступившая через некоторое время война сыграла роль катализатора исследований и разработок получения пенициллина, ускоренно перешедших в промышленные. Начиная с 1940 года в США были созданы огромные по тем временам заводы по получению пенициллина. Пенициллин оказался спасителем миллионов людей.

За эти разработки Александр Флеминг получил Нобелевскую премию. Вместе с Эрнстом Чейном и Говардом Флори, учеными, которые в конце тридцатых - начале сороковых годов продолжили работы Флеминга по пенициллину, описали химическую структуру антибиотика и показали его терапевтическое действие.

В своей Нобелевской лекции, прочитанной 11 декабря 1945 года, Флеминг рассказал про открытие лизоцима и пенициллина, и про смысловую связь между этими открытиями. Он, в частности, сказал: "Я мог бы сочинить историю, что эти открытия были результатом глубоких раздумий, основанных на внимательном изучении литературы - что вещества антибактериальной природы должны были синтезироваться плесенью, и что исходя из этой идеи я тщательно спланировал эксперименты и добился успеха. Но это было бы неправдой. Правда в том, что всё это было результатом случая. И наблюдений".

Кстати, первый пациент, чью жизнь спас пенициллин, женщина по имени Анне Миллер, умерла не так давно, 27 мая 1999 года в возрасте 90 лет, в Салисбюри, штат Коннектикут. На известной давней фотография она стоит рядом с Александром Флемингом. Пенициллин спас ее от стрептококковой инфекции. В марте 1942 года Миллер была госпитализирована в Нью-Хейвене, Коннектикут, с температурой 107 градусов Фаренгейта (41.7 градусов Цельсия). Ей вводили сульфоновые лекарства, переливали кровь - ничего не помогало. По чистой случайности ее врачам попало в руки небольшое количество пенициллина, который тогда все еще был экспериментальным препаратом, и они сделали Миллер укол. Температура резко упала, она пришла в сознание, и вскоре уже могла есть. Так что пенициллин получил свое прозвище "чудо-лекарство" (miracle drug) не на пустом месте.

Итак, возвращаясь к вопросу - чей приоритет в открытии лизоцима? Того самого русского ученого или Флеминга? Статья в российском популярном журнале, из которой я много лет назад узнал про историю с разбитым яйцом, призывала пересмотреть приоритет и отдать его тому русскому ученому. Судя по всему, не отдали. И отдать было бы, на мой взгляд, неправильно.

Поскольку, повторяю, приоритет обычно принадлежит не тому, кто (возможно) первым открыл, а тому, кто убедил.

К тому же - недавно я читал некую интернетовскую дискуссию по космологии, и один из участников, высказав свою гипотезу, заметил - жаль, что когда моя идея получит подтверждение и признание, у нее наверняка будет другой автор. Я воздержался от интернетовских комментариев о том, что, мол, милый друг, а на что ты рассчитываешь? Хочешь признание - иди, публикуй свою идею, отстаивай ее, вливайся в информационные потоки, убеждай научный и прочий мир в своей гипотезе, доказывай ее справедливость, в том числе доказывай экспериментально, если это возможно... Это трудно, требует много времени и усилий, и далеко не обречено на успех. Это - не общий треп в интернете. Но если когда-нибудь признание получит тот, кто убедил, то не исключено, что наш интернетовский дискутант будет будоражить общественное мнение, заявляя, что приоритет должен быть его. Такое бывает нередко, в разных конкретных проявлениях.

Так оказалось, что мои научные работы в некоторой части были связаны и с лизоцимом, и с пенициллином. Эти работы описаны в двухтомнике "Ферментативный катализ", где первый том называется "Простые субстраты" (1980), а второй - "Полимерные субстраты" (1984). Фактически, оба тома - это моя докторская диссертация, так сказать, переработанная и дополненная. Флеминг не знал, как лизоцим действует на клеточные стенки. Он знал, что лизоцим их растворяет, но не знал, как именно, в результате какой химической реакции. Клеточная стенка - это гигантская (по масштабам молекул) трехмерная макромолекула, защищающая содержимое бактериальной клетки от внешних воздействий. Насколько прочна эта структура можно судить по тому, что она выдерживает внутриклеточное давление до 30 атмосфер. Лизоцим расщепляет определенное повторяющееся химическое звено, или повторяющуюся химическую связь клеточной стенки, и после расщепления некоторого количества этих связей клеточная стенка распадается на отдельные фрагменты и растворяется в воде. Так вот, я разрабатывал (и, пожалуй, разработал) теорию скоростей этих реакций, и то, как эти реакции можно изучать и описывать количественно. Ведь "концентрацию" бактериальной клеточной стенки, а точнее, этих самых химических связей так просто не определить, а если не определить - то как количественно описать реакцию и ее скорости? Оказалось, что бактерии можно "титровать" лизоцимом, примерно как кислоту можно титровать щелочью. Можно находить точку эквивалентности между их концентрациями, наблюдая за скоростями растворения лизоцима. И таким образом описывать бактериолитическое действие лизоцима в строгих рамках физической химии. Или ферментативной кинетики, кому что нравится. Вот это-то, среди других теорий, и описывал второй том моей книги.

А часть первого тома была посвящена превращениям пенициллина с помощью ферментов, точнее, одного фермента, под названием пенициллинамидаза. "Превращениям" в том смысле, что этот фермент может как расщеплять пенициллин "пополам" - при этом терапевтическая активность пенициллина полностью пропадает - так и синтезировать из полученных половинок новые пенициллины. Так, например, из пенициллина получают ампициллин, и многие другие "полусинтетические" пенициллины. Сам-то пенициллин - относительно небольшая молекула, всего двадцать пять С-С, С-S, C-O, С=O и С-N связей. Поэтому он и попал в том, где "простые субстраты".

В этой связи - проходное воспоминание. Заходит как-то в нашу лабораторию в корпуса "А" Ефим Арсеньевич Либерман, замечательная личность, физик и биолог, лауреат Государственной премии СССР. Просто проходил по коридору и по старой памяти заглянул ко мне. А я ломаю голову над синтезом нового пенициллина из обычного. - Над чем работаешь? - это Либерман меня спрашивает. Я говорю, что вот, пытаюсь новое производное пенициллина смастерить, с помощью фермента. - А что, спрашивает, в принципе-то МОЖНО получить?
- Конечно, говорю, по термодинамике должно проходить, надо только условия подобрать, чтобы равновесие сместить в сторону получения. - Ну тогда зачем время тратить? - это Либерман. - Если известно, что в принципе можно получить, то это уже не наука.

Точка зрения физика.

(продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь