Portfolio

Борис Бернштейн

Триптих стриптизов

Кажется, еще весной, да, наверное весной, мне сообщили из Союза Художников, что я включен в состав делегации, которая отправится в Варшаву по важному делу: там состоится Совместный Секретариат братских Союзов Xудожников - советского и польского.

Миновало всего четверть века, но мало остается понимающих, что скрывается за этими словами и какова могла быть цель такой странной акции. Я надеюсь, что дальнейшее изложение отчасти осветит церемониальный смысл Совместного Секретариата, а остальное останется непонятым - уже навсегда. Еще менее понятно, каким образом повествователь оказался участником столь высокого и, можно сказать, эзотерического действа.

Так вот, ничего кроме правды, ибо чистосердечное признание облегчает вину - так врали там; тут это называется кооперацией со следствием и за такое взаимодействие действительно сбавляют срок. Тeм охотнее я сознаюсь - здесь - что в то время принадлежал к власти там.

Да, что было, то было. Я был членом Правления Союза Советских Художников. Но чего не было, того не было, я никогда не бывал секретарем ССХ! Лучшим доказательством может быть тот факт, что я никогда, ни разу, не был обслужен в секретарской комнате ресторана Союза Художников, - там, в цокольном этаже чудесного особняка на Гоголевском бульваре. Ресторан был устроен так, что большую часть его пространства занимала зала для простых талантливых советских художников, а в глубине находилась особая зала поменьше, секретарская. Им было положено.

Секретари скромно, достойно и озабоченно проходили туда, нередко в сопровождении референтов (работа не прерывалась ни на минуту), по дороге так славно здороваясь с талантливыми едоками, иногда даже за ручку. После этого приходилось ждать второго дольше, так как официантки отвлекались. Ну что ж, и в общем зале случалось немало интересного, многое было услышано, много сказано - и дельного, и пустого.

В последний раз я заходил туда, когда все было кончено.
Я приезжал в Москву за отъездными бумагами, всё в спешке, на часок удалось встретиться с Юрием Молоком, коллегой и другом с университетских времен.

Юрий было его взрослое имя, в университете мы звали его Юликом, Юлькой. Он был наредкость одарен, прекрасно писал, проникновенно видел и находил свой, неожиданный угол зрения на вещи. Одна его статья вызвала скандал: там была приведена цитата из Троцкого, разумеется - незакавыченная. Так, шалость. Ежегодник "Советское искусствознание" вышел из печати и был разослан в магазины, когда какой-то внимательный читатель заметил жуткую строку. Тираж отозвали из магазинов и пустили под нож; они думали, что и следа не осталось - и ошибались, у меня на полке стоит экземпляр, спасенный автором и подаренный мне в знак дружбы. Кого теперь этим удивишь, когда можно цитировать что угодно? Какой библиофил будущих веков сумеет оценить уникальность этой книжки в желтой бумажной обложке? Кто отыщет погребенную там без ссылки фразу зарубленного революционера?

Мы с Юликом виделись редко, далеко не всегда удавалось выделить время в плотном московском расписании, чтобы заехать к нему на шоссе Энтузиастов. Но редкие встречи были насыщенными - без болтовни: Молок, прикуривая от одной сигареты следующую, рассказывал об идеях своих будущих работ, показывал редкие издания, советовался…

В тот день мы прогулялись, беседуя, от Арбатской площади, вниз, до заклятого места, где уже поднялась грузная масса якобы храма Христа Спасителя, поглядели на нее с профессиональным раздражением. Я, было, вспомнил слова одного из величайших русских художников, современника строительства настоящего тоновского храма: "Строят какой-то колоссальный шкап, в котором ни на йоту нет ничего православного…". Но это все мимоходом; прогулка была грустная, и завершили мы ее символически - зашли в особняк бывшего Союза Художников, где уже ничего не оставалось от егo творчески-бюрократического прошлого: какие-то фирмы, конторы, банки и другие споры родимого капитализма были посеяны в его кабинетах, залах, проходах и закоулках. Но ресторан оставался на месте. Мы выпили по ритуальной рюмке водки - и простились. Как оказалось - насовсем, Юлика больше нет…

Да, так вот, момент был особенный, и я даже не обратил внимания на секретарский зал, где я никогда не едал во времена расцвета. Поскольку, как сказано, секретарем не бывал; потому мое проектируемое участие в Совместном Секретариате может показаться необоснованным.

Но Членом Правления я был, и довольно долго, лет эдак десять. Это обстоятельство должно смягчить первые недоумения и породить другие - а именно: как повествователь попал в состав Правления и что он там вообще делал.

На второй вопрос можно было бы ответить просто - ничего не делал, ибо, по правилам социалистической демократии, Правление ничем не правило. Попал он туда также в соответствии с правилами социалистической демократии, которые были вовсе не так монотонны, как это кажется ее сегодняшним критикам и описателям. Если кто-либо заявит, что в Советском Союзе демократические процедуры никогда не соблюдались, он будет неправ. Соблюдались, хотя не все. Можно вывести определенную формулу: чем меньше реального значения имела процедура, чем менее социально содержательной она была, тем более скрупулезно она исполнялась. Если обозначить реальное значение процедуры через R, а идиотическую тщательность ее исполнения через I, то формула будет выглядеть следующим образом:
I = 1/R
Поясню это примером из области, имеющей прямое отношение к настоящему повествованию.
Как известно, в 1932 году ЦК ВКП(б) принял историческое постановление "О перестройке литературно-художественных организаций", благодаря которому советские писатели, художники, композиторы, архитекторы сливались в единые творческие союзы: одна шея позволяла прямое управление из головы, упрощала кормление и была удобна для других надобностей. Были созданы оргкомитеты для подготовки учредительных съездов, и в августе 1934 г. произошел I Съезд советских писателей, где идея социалистического реализма получила законченную, внятную форму. "Такой съезд, как этот, не собрать никому, кроме нас - большевиков" - правильно сказал в своей вступительной речи тов. А.А.Жданов.

Но где же I Съезд советских художников? Перебираем хронику культурных событий, год за годом: 1934 - нету, 1935 - нету, 1936 - нету, 1937 - еще нет, 1938 - все еще нету, 1939, 1940, 1941… Вот и война кончилась, вот уже создана Всесоюзная Академия Художеств, вот развернулась во всю богатырскую ширь победоносная битва с формализмом, безыдейностью, злопыхательством, космополитизмом, национализмом, эстетизмом, морганизмом-менделизмом, идеализмом, упадком, разложением, низкопоклонством перед Западом, кибернетикой и кабацкой меланхолией - а съезда нет как нет…
Неужто большевики не справились с задачей учреждения Союза Художников СССР?

Не следует подходить к сложным вещам упрощенно. Разве непонятно: Оргкомитет уже организовал Союз Художников, а собирать учредительный съезд не было никакого резона. Само понятие "учредительного" вызывало нежелательные воспоминания. Но не это главное. Главное то, что принадлежность к Оргкомитету во главе с Александром Герасимовым давала теплую близость к высшей власти , а затем и собственную власть, а еще затем - не ограниченные ни числом, ни ценой государственные заказы и закупки, равно как и другие житейские блага, не говоря уже об орденах и премиях. Кому нужно было менять исторически сложившийся порядок - и ради чего?

Как выяснилось впоследствии, это было одно из нарушений ленинских принципов социалистической демократии периода культа личности, хотя и не самое вопиющее. Когда партия восстановила ископаемые принципы, съезд был созван. В 1957 году. Оргкомитет продержался около четверти века.

Но с этого момента демократическая система действовала неумолимо. Всесоюзные съезды созывались каждые четыре-пять лет, как было предусмотрено уставом, иногда - с незначительным и вполне допустимым техническим опозданием. Республиканские съезды эстонского союза происходили с такой же маятниковой регулярностью, но только каждые два года. Пресса заинтригованно спрашивала, каково будет значение предстоящего/проходящего съезда, и ответственные лица, глубокомысленно отводя взор в угол потолка, указывали, что съезд будет иметь большое значение: он подведет итоги, преодолеет недостатки и укажет перспективы. Демократия прямо-таки свирепствовала: каждый раз выбирали новое Правление, новый Президиум Правления, новый Секретариат. Увенчанием съезда бывал неизбежный банкет - более скромный, но вполне достойный, в республиканском измерении и, случалось, замечательно какой пышный - в общегосударственном. Я не могу комкать этот сюжет - о коммунистическом питании художников следует говорить отдельно.

Нам же пора вернуться к общей формуле эйнштейновской простоты.
Итак, I=1/R, где, напоминаю, I это Идиотически скрупулезное исполнение закона или правила, а R - это его Реальная бессмысленность. Иначе говоря, пунктуальность исполнения некоего закона или правила обратно пропорциональна его практическому значению. Строгое математическое выражение этого принципа особенно полезно, поскольку позволяет получить нетривиальный вывод.

Представим себе, что некое мероприятие Х идеально бессмысленно, иначе - значение R равно 0. Тогда значение I возрастет безгранично, или, как выразится математик, I = БЕСКОНЕЧНОСТИ. Однако, такой вывод абсурден: бесконечный педантизм может быть атрибутом абсолюта, который сам обладает свойством бесконечности. Но для тварной и даже атеистической советской системы такое состояние недостижимо. Как показывает опыт, она сама конечна и потому ее педантизм всегда представлял собой конечную величину. Следовательно, в нашу формулу приходится ввести дальнейшие ограничения: R или практическая эффективность в принципе бессмысленного мероприятия должна быть отлична от нуля. Она может быть незначительной, но не может быть нулевой!

Такова логика математических моделей, описывающих фундаментальные процессы в природе и обществе. В переводе на человеческий язык наш вывод звучит так, что власть всегда стремилась превратить, скажем, съезд художников (как и Съезд Партии) в безупречное, идеально бесполезное и бессмысленное советское мероприятие. С партийными съездами, там, где партия организовывала сама себя, эксперимент зашел так далеко, что цель была почти достигнута, помешала только высокая смертность среди генсеков, которую я рассматриваю, как акт самозащиты высшего разума. Но в других случаях в непроницаемой, казалось бы, стене бессмыслицы непременно обнаруживались щели. Иначе было бы не выжить. *

Рассмотрим изложенные только что теоретические выкладки на следующих реальных примерах. Некоторые из них я упоминал в других местах, но читатель не обязан разыскивать мои клочковатые мемуары.

Так вот, съезд эстонских советских художников в 1957 г. был хорошо, грамотно подготовлен. Творческие секции выдвинули своих кандидатов в Правление, эти предложения были сведены в общий список и накануне съезда, как полагалось, дружески обсуждены с партийцами Союза в ЦК. Секретари ЦК внесли в список обоснованные поправки: оказалось необходимым усилить партийную прослойку, в список ввели еще нескольких коммунистов за счет лиц, которым доверять столь ответственное дело не стоило: например, критик и историк искусства В.Р. только недавно вернулся из Сибири, где он провел - в лагере и в ссылке - 16 лет незаметных, как выяснилось - по ошибке, сажать его было не за что, но зачем так уж сразу и в правление?

Хотя визит в ЦК был совсем вечером накануне съезда, к утру беспартийный народ оказался осведомлен о событии. После невнимательного обсуждения итогов и перспектив перешли к главному - к выборам правления. Тонкость заключалась в том, что подготовленный и согласованный список содержал ровно столько кандидатур, сколько должно быть членов правления. Следовательно, никто из включенных в список не мог провалиться. То есть, теоретически мог, если наберет менее половины голосов, но такой исход был маловероятен. Если же в списке окажется больше имен, чем должно быть членов правления, то выпадут те, кто наберет голосов меньше других, что недопустимо: в частности, может выпасть как-раз тот, кто предназначен быть Главным. Поэтому партия последовательно проводила принцип недополняемости списка.

В обеденный перерыв работник ЦК, отвечавший за съезд, оставил так называемый "актив" без обеда: он собрал нас отдельно и стал убеждать придерживаться принципа недополняемости. Активисты упорно сопротивлялись, требуя свободы растягивания списка - вплоть до исчерпания предложений из зала. Цековский сотрудник (по прозванию "каменный гость") настаивал на своем, а актив - на своем. Наконец, каменный гость не выдержал и, взывая к нашей сознательности, вскричал, что разрешить дополняемость, значит пустить дело на самотек! Это он думал, что мы думаем так, как он думает. А мы так не думали.И дело пошло самотеком.

Художники, разогретые и укрепленные обедом, вернулись в героическом настроении и мгновенно расширили список раза в полтора. Первым туда был включен сомнительный В.Р. В результате тайного голосования все коммунисты оказались не избранными. Просто все. "Есть у тебя в кармане этот билет?" - вычеркиваем. Впервые в истории социалистической культуры было сформировано беспартийное правление. Скандальную ситуацию пришлось исправлять задним числом - новоизбранного председателя правления немедленно и без разговоров приняли в партию…

Даже в дни оттепели время бежало быстро. Миновало два года. В 1959 году устроена была первая общеэстонская молодежная выставка. И это была новинка: прежде отдельные молодежные выставки не могли быть допущены, так как они были чреваты противопоставлением творческой молодежи классикам соцреализма и могли повредить монолитной сплоченности стройных шеренг мастеров советского искусства. Выставка 1959 года была одним из знаков эпохи. Молодые эстонские художники - пусть не все, но большая их часть - подрывали, как умели, священные принципы: любо-дорого было смотреть. Как они умели - вопрос особый, не будем отвлекаться на профессиональные экскурсы, не о том сейчас речь.

Выставку следовало обсуждать: наша практика не допускала выставки без обсуждения. Доклад на обсуждении - по легкомыслию своему - взялся сделать я. Что я там говорил, уже не упомню, но главный тезис, на редкость свежий, был тот, что искусство живет в соревновании различных творческих принципов и что на этой выствке реализм соревнуется с другими законными методами, но - внимание! - силы оказались неравными, и реализм представлен работами низкого качества, попросту говоря - маловысокоталантливыми. Следовали примеры и анализы.

Не успел я покинуть кафедру, как ко мне направился К., молодой художник средних лет, реалист. Средние годы молодого художника - эдак около 50 - объясняются просто: существовало правило, что в течение 10 лет после окончания высшего художественного учебного заведения художник считается молодым; надо ли повторять, что оно исполнялось неукоснительно? К. окончил Институт им. Репина сравнительно недавно - к тому времени, разумеется. "Слушай, - сказал он хриплым голосом, - я тебя убью." Я распахнул пиджак, подставляя грудь под смертельные удары. Но метод индивидуального террора был давно осужден - и К., будучи коммунистом, не стал меня убивать. Он пошел другим путем.

Свой доклад я материализовал в виде статьи в молодежной газете, формулировку относительно реализма живописца-коммуниста К. я там смягчил - по его убедительной просьбе и по собственной гуманности, переходящей в бесхребетность.

Между тем надвигался очередной съезд союза художников. Формировали список правления и, как принято, поздним вечером накануне съезда партгруппа посетила Центральный Комитет. Еще позднее вечером, уже к ночи совсем, мне позвонила коллега и поведала кое-что из партийных тайн. Оказывается, во время беседы перед секретарями ЦК, Первым и Вторым, лежала газета с моей статьей, исчирканной красным карандашом. Молодой художник-коммунист К. - в этом не могло быть сомнения - обратил внимание руководства на идеологическое нарушение. Меня сурово критиковали, обвиняя в поощрении формализма и ревизионистских выходках. Второй секретарь, в прошлом учитель истории, даже остроумно заметил, что недаром и фамилия у него (т.е. у меня) такая. Он имел в виду не то, что вы подумали, а если и намекал на это, то не в первую голову, в науке это называется коннотацией; главным же образом он напоминал об Эдуарде Бернштейне, ревизионисте, который вынул из марксизма его живую душу.

Словом, мне предстояла духовно-политическая порка.
Утром я явился в институт - читать очередную лекцию. В корридоре первого этажа меня встретил проректор Оскар Раунам, коммунист; мне показалось, что он меня как бы подстерегал. Проректор пригласил меня к себе в кабинет и, вежливо усадив, осведомился, известно ли мне, что говорилось вчера в Центральном Комитете обо мне же. Я отвечал, что да, мне известно. "Ну вот и хорошо,- успокоился проректор, - а то я хотел вас предупредить." Мы немного поговорили, а в заключение я ему игриво сказал, что я бы лично не советовал тов. Л., второму секретарю и идеологу, выступать со своей критикой на съезде - а то меня еще куда-нибудь выберут.

Ну кто бы мог подумать - в моей шутке оказалась большая доля правды. На следующий день меня выбрали в Правление, в Президиум Правления, а затем, спустя некоторое время, видимо, по инерции, и во всесоюзное Правление. Такова была воля коллектива советских художников, господа, и я тут не при чем. Но этот частный случай подтверждает выведенный нами общий закон, по которому I не может быть равно бесконечности, а потому и R должно быть хоть чуточку больше нуля.

А.Эткинд недавно упомянул слова Джералда Граффа (Gerald Graff), будто одной из магистральных тем "нового историзма" является размышление о том, что общество осуществляет контроль не столько путём установления ограничений, сколько предопределением способов уничтожения возможных ограничений. Эта интересная мысль, однако, просится на дальнейшие уточнения: как соотносятся понятия "общество" и "власть", как искать способы уничтожения возможных ограничений в условиях реальных ограничений, не следует ли сосредоточиться обществу на преодолении наличных и совершенно невозможных ограничений, каковые на него уже наложены?

Я глубоко симпатизирую "новому историзму" и хотел бы, чтоб его магистральные темы как-то отозвались в моих воспоминаниях. Но есть трудности. Возможно, новые историки пишут о другого типа обществах, а я вспоминаю об обществе ненормальном, где ограничений было куда больше, чем способов их преодоления. Словом, мы должны сойти с новоисторической магистрали на ветхоисторический проселок.

*
Самым мерзким - на моей памяти - съездом ССХ был тот, который скликали после визита Н.Хрущева в Манеж, в дни последовавшего затем пароксизма идеологической борьбы. Кажется, он был вторым по номеру и разыгрался где-то зимой 1964 г. Вот где партийно-реалистическое ядро советского искусства собралось взять реванш за небольшие, но оскорбительные унижения времен оттепели. Скрупулезность подготовки съезда ("I" сьезда) достигла высоких значений. В организационном отношении ключевыми были, как всегда, кадровые проблемы. Надо было, во-первых, удалить из состава делегатов съезда тех художников и критиков, которые так или иначе подрывали основы реалистического искусства, но были ошибочно избраны на съезд до хождения Хрущева в Манеж. Ретроспективно следовало считать, что они пробрались на съезд, и положение требовало юридической коррекции. Во-вторых, и самое главное, надо было обеспечить избрание правильных людей в руководители творческой организации; на этот счет ходили самые мрачные слухи - будто в председатели прочат Владимира Серова, который уже президент Академии Художеств и председатель Союза Художников России, или Евгения Вучетича, наиболее партийно-патриотического скульптора всех времен…

За съездом, конечно, следил сам тов. Ильичев, секретарь ЦК, но из своего кабинета, а на месте, в поле, пастухом съезда был его какой-то там заместитель, представительный мужчина с руководящим, как у коровы зебу, мешочком под подбородком, Поликарпов по фамилии. Диагональ, которая в силуэте шла от подбородка прямо к углублению между ключиц, придавала ему мужественно матёрый вид, подобающий руководителю.

Изгнание пробравшихся в делегаты было назначено на вечер. Сор из избы выносить было нельзя, дело семейное, поэтому Поликарпов распорядился всех иностранных гостей (а какой съезд без друзей из разных стран?) увести пить кофе и показывать Москву, чтоб их духа тут не было. Гостей учтиво вытолкали. Остальных вернули в зал. Вести ответственное заседание поставили знаменитого украинского художника, естественно - народного, к тому же еще и доктора искусствоведения, чью фамилию мне никак сейчас не вспомнить. Зато помню, что он был в вышитой укараинской рубашке, которую почему-то называли "рубашка-антисемитка" - неправильно, ибо вышивка по вороту с древности имела другую функцию. Еще помню, что на Украине остроумцы его прозвали фельдшером искусствоведения… Ну, что за память, нужное забыто, а всякий вздор тут как тут, под рукой. Нет, надо вспомнить, неприлично. Такая простая фамилия, на К., график он был. Да, вот она: Касиян! Конечно же, Касиян, Василий Ильич, он.

Под руководством коллеги в вышитой рубашке кто-то убедительно зачитал проект постановления мандатной комиссси сьезда (не всем понятно, что это такое - ну и не надо). В постановлении было сказано, что на съезде присутствует столько-то человек, из них народных и заслуженных столько-то, мужчин столько-то и женщин столько-то, коммунистов столько-то и беспартийных столько-то, лауреатов столько-то, лиц с высшим образованием столько-то, с незаконченным высшим столько-то, русских столько-то, украинцев столько-то, казахов столько-то, других национальностей столько-то, в возрасте до 35 лет столько-то, после 65 - столько-то, а тт. Андронова, Каменского, Никонова и им подобных лишить депутатских мандатов. Доклад комиссии утверждали "в целом", открытым голосованием, так что если ты голосуешь против обезмандачивания Андронова или Каменского, значит ты против того, что тут мужчин столько-то, а женщин столько. И тебя хорошо видно… Итак, доклад ставится на голосование, провозглашает председательствующий.
- Кто за утверждение доклада?
Как говорилось в те поры, "лес рук".
- Кто против?
Люди поднимают руки! Не скажу, что большинство, нет, но человек 100 -120 показывают, что они против. Они поднимают руки высоко вверх, чтобы было видно, что они против.

Председательствующий мужественно, не отводя глаз, глядя прямо в зал, говорит в микрофон:
- Против нет. Принято единогласно.
Тогда из зала раздаются выкрики: "есть! есть против!…" Но фельдшер быстро орет в микрофон:
- Заседание закрыто.
И удирает из президиума за кулисы.

Закрыто заседание, понятно? Всё. Принято единогласно. Расходитесь, товарищи, расходитесь. Расходитесь. Тут у каждой двери стоят ребята в форме и даже в фуражках с необходимым околышем. Они уже обратили внимание на то, что заседание окончено, и распахнули двери.

И товарищи разошлись. По-разному. Некоторые - с чувством исполненного долга, другие - с чувством глубокого удовлетворения. А некоторые - с чувством, что либеральные обольщения пора забыть и что их только что изваляли в дерьме.

Впрочем, съезд не кончен, и голосование было не последним. Впереди выборы Правления - и кое-что будет зависеть от того, кто окажется на вершине власти. Напоминаю, в массах ходили слухи, что в главные прочат то ли Владимира Серова, то ли Евгения Вучетича; мрачней перспективы нельзя было себе вообразить. Ну, а что же на самом деле?

Между властью и народом должен быть промежуточный слой, бесконечность божества не может непосредственно соприкасаться с конечным бытованием, об этом с полной ясностью говорилось еще в ареопагитиках, относимых к V веку; там безымянный, но святой автор описал девять небесных чинов, через которые божественное постепенно опускается до человеческого. В нашей скромной системе место Херувимов, Серафимов, Тронов, Господств, Властей, Сил, Достоинств, Архангелов и Ангелов занимали референты Правления; не вспомнить о них значит допустить грубую историческую несправедливость. Ангелом, курировавшим республики Прибалтики, была Анна Зуйкова, Ася. Украину курировала Ольга, Среднюю Азию - Маргарита, всех графиков опекала Элла, критиков - Валя…

Так вот, в кулуарах съезда меня разыскивает ангел-референт Ася и дает необходимые указания. "Боря, - говорит она строго, - передай эстонской делегации, что голосовать надо разумно, а не под влиянием страстей. Вычеркивать из списка только три имени. Никак не больше, только три. Надо, чтобы разрыв между этими тремя и остальной массой - по количеству голосов - был разительным, чтобы даже в ЦК видели, что этих ставить во главе нельзя. Ты понимаешь - чтобы между последним по числу ''за'' и ними была дыра голосов в 300!"
И, подобно старой графине из оперы, она тихо называет три имени: Серов, Вучетич и еще кто-то… Кривоногов? Кривошеев? Криворуков? Как и в опере, с третьим беда: путаю, кто был этот чёртов третий.

Я отправляюсь к своей эстонской делегации и на языке финно-угорской группы передаю важную установку.
Тем временем приводится в действие другой механизм: цековский пастух Поликарпов, покачивая коровьим мешком, собирает партийную группу съезда, т.е. всех членов правящей партии, и дает указание, которое должно исполнять в порядке партийной дисциплины, т.е. беспрекословно. Указание простое, понятное любому идиоту - никого не вычеркивать из списка, никого, ясно? Опускать в ящик со щелью бумагу нетронутой, как тебе дали, так и опускай. Всё. Исполняйте, товарищи.

Наконец, наступает главный момент.
Как сейчас, вижу нелепо длинный зал кремлевского дворца, у самой сцены, чуть справа, если от публики, стоят рядышком Поликарпов и Серов, словно бы надзирая. Само по себе это парное стояние и тихий разговор должны показать народу, кто избранник - уже президент Академии Художеств, уже председатель Союза Художников России, но еще не председатель всего Владимир Серов; вот человек, которому можно доверить штурвал советского искусства после опасного дрейфа времен так называемой "оттепели".

Между тем, делегаты съезда повели себя неправильно: рассевшись по вестибюлям, променадам и разным концам зала, они сладострастно впиваются шариковыми ручками, карандашами и вообще чем попало в листы бюллетеней - и что-то там чиркают, чиркают.

Посеревший от злости Серов громко, чтоб слышно было, говорит Поликарпову:
- Безобразие! Коммунисты вычеркивают!
Коммунисты, действительно, вычеркивают. Очень возможно, что они вычеркивают именно Серова В.А., даже скорей всего. И Поликарпов это видит…
Между тем - о чем следует помнить - сам тов. Поликарпов отвечает за съезд головой, и его голова об этом хорошо знает. И вот, на глазах у всех Поликарпов, поначалу неспешно, отделяется от Серова. Это не означает, что Партия разлюбила Серова. Просто надо было действовать немедленно, решительно и правильно. Иначе восторжествует стихийность. Поэтому Поликарпов отодвигается от Серова. Интервал между их телами становится все заметней, он увеличивается с нарастающей скоростью!

Куда же направляется Центральный Комитет Партии в лице своего полномочного представителя? Он направляется к живому классику Борису Иогансону, который - неожиданно для всех - выступил на съезде со свободолюбивой речью и позволил себе говорить что-то в защиту молодых художников. Он-то наверняка получит более 50% голосов… Так вот, от имени Партии Поликарпов быстро просит Иогансона возглавить Союз Советских Художников. И Борис Владимирович категорически отказывается. Наотрез.

Дальнейшее мне известно "со слов", но слова подтверждены наступившими событиями.
Получив отказ от Иогансона, Поликарпов решает, нет - принимает решение обратиться к правившему с предыдущего съезда Сергею Герасимову. Сергей Васильевич в дни съезда недомогал, он приехал на открытие, сказал приветственное слово и уехал домой - болеть. Поликарпов мчится к Герасимову домой - домой! - чтобы уговорить его остаться снова на посту, с которого его хотели убрать. И снова от имени Партии просит, но уже Герасимова… А Сергей Герасимов, человек-скала, отвечает ему дерзко: пусть об этом мне скажет Ильичев!

Так, напоминаю. Ильичев, впоследствии или уже к тому времени академик, не столько за ученые труды, сколько по причине врожденной партийной мудрости, был совсем секретарем ЦК, выше его был, наверное, только Суслов или Сам…
Мы сейчас увидим, зачем Герасимову нужна была более сильная просьба, чем просьба какого-то заведующего отделом или что-то там в этом роде. И Поликарпов, вот уж и вправду распроклятая служба, поджав хвост, мчится в дом на очень старой площади.
Вскоре Герасимову позвонил лично тов. Ильичев. "Сергей Васильевич, - сказал он, Партия Вас…"
"Хорошо, - отвечал Герасимов, - но при условии, что при мне секретарями будут Белашова, Осенев, Серебряный, Суслов (это был совсем другой Суслов)…"

Схватываете? Не совсем? Объясняю: Герасимов хорошо знал повадки власти, он понимал, что его наверняка собираются окружить людьми из клики Серова, это первое; он также понимал, что Поликарпов спокойно мог пообещать, а потом сказать, что Ильичев отменил …

Забегая вперед, скажу, что Союз Художников при Герасимове, а после его ухода - при наследовавшей ему Екатерине Белашовой, был относительно либеральной институцией, противостоявшей агрессивной реакционности Академии Художеств и российского союза. Позднее, после Белашовой, все растворилось в бесструктурной плазме…

Закончилось голосование, объявили результаты, неплохие, надо сказать, народ стал расходиться. Я вышел пораньше и стоял, не помню уж с кем, на Соборной площади, когда съезд вываливался из охраняемых дверей дворца. Мимо прошел скульптор Олав Мянни и показал мне три пальца. Вышел ректор нашего Института Яан Варес, подмигнул и бросил на ходу: "Бог троицу любит". Вот идет Коля Кормашов, когда-то мой студент, прекрасный живописец; мы дружим до сего дня, но по старой памяти я его все еще называю Колей, хотя Николаю Ивановичу уже за 70, - так вот, идет Кормашов, я спрашиваю, как он проголосовал…
- Я человек 80 вычеркнул, Борис Моисеевич.
- Коля, - говорю я назидательно - мы же договорились, чтобы троих.
- Да всех их надо было вычеркнуть…

Конечно, конечно, свободная мысль свободной постсоветской эпохи может задать строгий вопрос - какое это имеет значение? Какая разница - тот Герасимов или этот, торквемада соцреализма Серов или рафаэль соцреализма Иогансон; всё одна система, все были одним мирром мазаны. Кому это теперь интересно, каков был председатель Союза Советских Художников после N-ского съезда? Великие страсти без предмета; существо от этого не менялось…

Конечно, конечно, большое видится на расстоянии, как утверждал поэт, но то же расстояние съедает детали, нюансы и переходы. А Бог в деталях - есть такая точка зрения, и не вовсе пустая.

Жизнь человеческая конечна (прошу простить мне эту маленькую банальность) - и миллионам людей пришлось прожить ее там целиком. Я оставляю в стороне вопрос о потустороннем - вечножизненные проблемы, и законы нам неизвестны. Мы обсуждаем здешние дела. А тут, в числе миллионов, чей земной путь с начала и до конца прошел в обстановке реального социализма, были сотни художников и критиков, - ну никак не меньше, право же! - которые расположены были выразить свое понимание мира и искусства иначе, нежели того требовали принципы партийности, народности и реализма. Попросту говоря, им хотелось хоть некоторой толики свободы, - той свободы, к которой, по мнению Жана-Поля Сартра, экзистенциалиста, человек приговорен. При начальниках-душителях им сулились другие приговоры. Вот им-то было небезразлично, Владимир Серов, Вучетич или Сергей Герасимов - и прошу суровых историков-моралистов сменить позу микельанджеловского Христа, посылающего в ад всех подряд, на более милосердную. Требуется понимание: для поколения, нет - для поколений, реальный социализм был всегда, в персональном измерении он был равен вечности. Это была жизнь, а другая не была дана. Пожалуйста, подберите подходящий аршин. Суть не в формате, каким он видится издалека, а в подлинности. Страсти были подлинными, подлинными были чувства унижения, бессилия - и маленького торжества.
Вот вам.
Ага?
Выкусите!
Бог троицу любит…
*

Как я уже признал, спустя некоторое время я сам оказался в списке кандидатов в члены Правления. Тут был некий интерес эстонского Союза Художников.
Я готов нести ответственность за все свои дела, не отговариваясь природными дефектами - "глуп был, недоумок-с, ваши превосходитыельства!". Но объясниться надо.
Есть вещи, которые либо трудно понимаются из России, либо не понимаются вовсе.

Эстонцы в своем подавляющем большинстве так и не почувствовали себя интегрированными в социалистическую общность людей. Я сейчас говорю не о вековых обидах и унижениях, не о кошмарных репрессиях сталинщины, не о навязанном двуязычии с доминантой русского, не о политических настроениях даже, а о глубинных пластах психологии (Фрейд тут не при чем, есть еще другие глубины). Не требовалось быть антисоветчиком или русофобом, чтобы ощущать культурную несовместимость. Московско-советская ситуация переживалась как не своя, эстонская ментальность не растворялась в советском "мы". Любое действие там, в России, производилось как бы на мало или не вполне разведанной территории, положение осложняло несовпадение бытовых и культурных норм и - не в последнюю очередь - языковые затруднения: эстонский и русский языки далеки друг от друга. Между тем, реальная жизнь требовала дипломатических и других усилий в "центре". Вот тут-то мое двойное культурное гражданство оказывалсь как нельзя кстати.

Однажды, дело было в середине шестидесятых годов, меня пригласил к себе председатель эстонского Союза Художников, имя этого человека было Яан Ензен, это имя сейчас редко поминают в Эстонии, и зря: в свое время он многое сделал, чтобы защитить ростки свободы, которыми были замечательны те годы. Ибо с середины шестидесятых на выставки в Эстонии стали "пропускать" произведения практически всех направлений, критерием становилось художественное качество, а понятие "социалистический реализм" и его производные незаметно исчезли из обихода - как оказалось, навсегда. Недаром уже давно говорится о легендарных шестидесятых.
Так вот, Ензен позвал меня на доверительный разговор. Оказалось, что ситуация неожиданно осложнилась - три видных художника, обремененные почетными званиями и другими отличиями, озаботились бурным наступлением антиреалистических тенденций в эстонском советском искусстве. Они были приняты первым секретарем эстонского ЦК, которому и рассказали об угрожающем положении в творческом коллективе. Более того, они положили на стол секретарю соответствующий текст, где содержалось описание неправильного хода событий, тревожный прогноз и проект мер, которые следовало принять. Секретарь ЦК велел оставить бумагу - для руководящего обдумывания. Проницательному наблюдателю нетрудно было угадать, чем объясняется такое отложенное, как ныне говорят, решение. Предстояла большая ритуальная выставка республик Прибалтики в Москве, в Манеже. Прежде, чем что-либо предпринимать, надо было посмотреть, как посмотрят на наши выходки там, в столице. Следовательно, московская реакция приобретела роковое, или, скажем возвышенно, экзистенциальное значение.

Такие дела, сказал Ензен. Значит - вот тебе командировка, поезжай в Москву, у тебя там знакомые критики, знакомые в редакциях, ты знаешь людей - отправляйся и интригуй, делай все, чтобы была хорошая пресса.

Приехав в Москву, я сходу позвонил самому Михаилу Владимировичу Алпатову и изложил просьбу. М.В. вежливо уклонился, сказав, что к искусству Прибалтики, Эстонии в частности, относится с большим интересом и уважением, но сейчас совершенно перегружен. Затем я направился в главное место - в редакцию журнала "Искусство", единственного тогда толстого журнала по нашему делу. Там я узнал много интересного.

Заведующий отделом современного, т.е. советского искусства, Эрик Дарский, вытащил из ящика стола рецензию на мою статью, еще не опубликованную, за подписью члена редколлегии, директора Института Истории и Теории Искусства Академии Художеств СССР, академика и проч., Андрея Константиновича Лебедева. Отзыв знатного коллеги заканчивался словами: "И вообще этого автора не следует привлекать к сотрудничеству в журнале."

Я с пионерских лет приучен был ставить общественные интересы впереди личных, и потому стал допытываться у Дарского насчет перспектив освещения выставки в журнале - так это корректно называлось на языке эпохи. Оказалось, что перспектива уже есть: главный редактор, В. В. З., вчера только ездил в ЦК за указаниями, как освещать. …Если кто-либо в этом месте ждет от меня обличительных восклицаний и выкриков о свободе творчества, независимости критики и вообще о том, какое их собачье дело, - он будет разочарован. Никаких эмоций. Только говорящие факты. З., который еще появится в моем повествовании, поехал в ЦК, чтобы узнать, как он в своем журнале будет освещать выставку трех прибалтийских республик. Нет, неверно: не в своем журнале, а во вверенном ему журнале - теперь правильно. Ну, словом, что же он услышал?

Освещать объективно, сказали ему, но с учетом национального своеобразия.
В одной из давних передач БиБиСи я услышал жалобу незабвенного обозревателя Анатолия Максимовича Гольдберга по поводу важной передовой статьи газеты "Правда" - он сетовал на то, как нелегко дешифровывать кремлевскую клинопись. Это им там было нелегко, мы-то бегло разбирали кремлевские письмена… "Освещать объективно". Эта фраза была чисто церемониальной и никакого другого смысла не имела. Зато "но" - почему "но", ради Бога? - о, это "но" имело глубокий смысл. Оно означало, что бить не велено. Такой это был клин.

Я мог позвонить в Таллинн, утешить Ензена, а затем уж обсуждать со знакомыми критиками, кто куда объективно напишет.

Не следует удивляться, что пресса была вполне положительная. Эстонский ЦК был доволен исходом, жалобу-донос-проект художников-реалистов передали в парторганизацию Союза Художников, присовокупив, что мы, мол, тут в ЦК не специалисты, а у вас там своя организация, разбирайтесь, товарищи. Товарищи не без элегантности похоронили жалобу, но это отдельный сюжет, я и так уже едва не потерял нить. Просто я хотел сказать, что - хоть моя заслуга была невелика - но подобные дела могли возникнуть в дальнейшем, и, видимо, на этот случай меня выдвинули от республики в Большое Правление. На съезде меня мало кто вычеркивал из списка: какой-то там из Эстонии, их дела, тут своих проблем хватает, некий Бернштейн, подумаешь, не Вучетич же… Словом, меня избрали в Правление, где я фигурировал добрый десяток лет. Был ли от меня прок? Ох, не знаю…

Наконец, эстонская художественная общественность решила заменить меня в руководящем органе на другого представителя. На очередном съезде, где-то в перерыве или не в перерыве, - кто же мог выдержать тягомотину отчетов и речей, зал часто бывал наполовину пуст, и кремлевские солдатики с изумлением и подозрением смотрели на съезд, напоминавший цыганский табор лучших времен - сидя в буфете, я поделился новостью с моим другом, замечательным молдавским живописцем и мудрым человеком Михаилом Греку. Он принялся меня поздравлять и объяснять, как это прекрасно. А то ведь, сказал Миша, хоть ты ничего и не делаешь, а все равно руки в крови…
Он тоже, наверное, был прав.

(продолжение следует)

Обсудить этот текст можно здесь