Portfolio

Ольга Туманова

Убийство в стиле эссе

Роман печатали на принтере, снимали на ксероксе - читали.
Роман, и правда, был неплох, то есть "Уход старика" был ничем не хуже тех произведений, что должны были получить премии.
Роман читали все, и всяк видел в романе свое.
Читала общественность, вдумчиво и неторопливо, и находила в сюжете романа скрытые намеки на неблаговидные поступки первых и известных лиц.
Читала милиция (та ее часть, что читает) - снисходительно и с интересом. Обсуждала и посмеивалась: эти рассуждения о психологическом состоянии преступника… - преступник, он и в Африке преступник.
Читали мастера детектива, с иронией и обидой. Сюжет - примитивен: убил, ограбил, раскаялся. Убил! Ударил ножом, и все - никакой фантазии. Из-за чего шумиха?!
Читали роман в литературных кругах. Спорили. Одни доказывали, что роман - середнячок, однодневка, и главное его достоинство - злободневность. Другие утверждали, что роман вскрывает глубинные пласты бытия и при каждом новом прочтении читатель открывает новый пласт.
Газетчики читали роман заинтересованно, находили в героях черты знакомых и решали, кто послужил основным прообразом.
Предполагали, озарялись, спорили, доказывали, сомневались: кто прототип Бондаря? Да это же!.. Нет, не говори, это явно… А Старик? Да тут и гадать нечего, это… Э, нет, не скажи, образ явно собирательный.
В редакции, где работал Владимир Илларионович Першин, вокруг романа велись разговоры профессиональные: обсуждали лексику автора, стилистические обороты (отдельная дискуссия возникла из-за повторов - наречий, глаголов; одни журналисты с сожалением констатировали небрежность автора, другие с мудрой улыбкой говорили о приеме нагнетения).
Особый интерес вызвал эпиграф; это и понятно: ведь он - ключ к замыслу автора. И здесь мнения тоже разделились: одни видели в эпиграфе пояснение идеи автора, другие смотрели шире и говорили, что в этом "преддверии романа" - разгадка самой истории, связанной с данной публикацией.
Эпиграф, из двух цитат, действительно был любопытен:
"В начале было слово"?
"Bellum omnium contra omnes".
Один вопросительный знак после библейской фразы стоил иного тома.
А единение этих, разнородных, цитат?
Какой подтекст, какая глубинность!
Шмаков, смоля дешевые сигареты, глядя в пол и постукивая пяткой о ножку стула, буркнул, что ни о чем таком, "эпохальном", автор не думал и эпиграф выбрал наверняка почти случайно, из тех цитатников, что были под рукой, но к скептическим высказываниям Шмакова все привыкли и не придавали им особого значения.
Удивило, что Першин, чьи взвешенные суждения всегда слушали с уважением, на этот раз не принимает участия в дискуссии, и одна из сотрудниц даже спросила у Владимира Иларионовича, не заболела ли Валентина, но тут вспомнили: а автор - кто же? Кто-то из своих… Написать подобный роман могли многие, но додуматься до подобного рекламного трюка! И навеки остаться анонимным? Да отчего же - навеки?! Помилуйте! Как только роман будет издан и распродан, как только иностранное издательство укажет достойную сумму в контракте - тут же автор и объявится. Как же он докажет, что он - это он? Что за бред! Никто ничего не будет доказывать. Все окажется милой мистификацией. Автор в сговоре с каким-то издательством.
И разговор о романе принял новое направление.
***
Тут из дальней поездки вернулся Виктор Николаевич Ляхов, публицист, критик, знаток детективов.
Виктор Николаевич вошел с морозной улицы в теплый холл улыбаясь: как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце!
В холле Виктор Николаевич задержался у зеркала: поправил новое кашне, вспушил примятые снегом волоски на шапке и вновь улыбнулся, предвидя, какой ажиотаж вызовет у коллег его появление.
Редакция обсуждала роман.
Виктор Николаевич, все еще улыбаясь, походил по кабинетам, и везде, вместо восторженно-завистливого: "Ах, расскажи: как там", его встречали деловитым: "Да, старик, ты еще не знаешь…" (словно Виктор Николаевич вернулся не из Штатов, а из деревни Крюково), и каждый торопился рассказать ему о произведении, где было описано то, что видно в окно.
Виктор Николаевич прошел в кабинет, включил компьютер, нашел в интернете роман - он напишет рецензию, толковую рецензию человека, не подверженного массовому психозу.
***
Роман Ляхов прочел не без интереса: и душевный настрой героя, и влияние погоды на психику любопытны. Достойно внимания и описание бытовых мелочей, столь редкое в современной литературе. Пустячки, что, казалось бы, никак не влияют на ход повествования, создавали эффект присутствия и узнавания, и к середине романа у Виктора Николаевича появилось ощущение, что он был рядом с этим действом, в сквере, на лестнице, в квартире: на час раньше ушел, спустя полчаса прошел мимо - свидетелем события не стал, а аромат вдохнул.
Пару раз в кабинет заходили сотрудники, но Виктор Николаевич придавал лицу озабоченный вид, проводил ребром ладони по горлу, вздыхал и произносил тоном, полным усталости и сожаления: "Старик, все подробности - за мной. Но надо отписаться. Пока масть идет. Понимаешь?" Старики понимали и Ляхова не беспокоили.
Особый вкус чтению придавала загадка прототипов.
Ляхов мог согласиться с коллегами, что образ Старика - собирательный и в нем узнают себя многие публицисты уходящей эпохи (хотя и в этом случае кто-то послужил для автора каркасом - кто? Но бог с ним, со Стариком, не о нем речь), но главный герой Бондарь - Ляхов нутром чуял - был списан с реального субъекта, списан дотошно, со знанием дела. По мелочи - старое суконное пальто на вешалке, привычка чесать спину об угол шкафа, нервное постукивание левой пяткой и прочие детали, что делали образ реальным, осязаемым, - автор мог насобирать со всей округи, но дух! поток сознания - он принадлежал определенному индивидууму. Да и не мелочи вовсе все эти штучки-дрючки: словечки, жесты, привычки. Они делают образ живым, и они характерны для... кого?!
Ляхов представил неприбранную квартиру, мало похожую на жилье интеллигентного человека. Неприятный запах. Тусклый свет. И невзрачный тип с мрачным видом запихивает в стол очередной непризнанный шедевр.
Виктор Николаевич прикрыл ладонью глаза и перебрал в памяти знакомые лица.
Пролистал картотеку.
Притянуть за уши к образу Бондаря можно многих журналистов, но без погрешностей на портрет героя не накладывался никто.
И все же - эта поза, когда одна нога шарит под столом, другая обнимает ножку стула, эта манера курить, пряча сигарету в ладони, - так знакомо.
Ляхов вновь перечитал главу, где герой видит себя в зеркале: удлиненное лицо с узким подбородком, впалые щеки, маленький рот, и густые брови, и старательно прикрытые темными волосами уши, большие, рельефные, разные: одно ухо клонится к голове, второе оттопырено.
Виктор Николаевич пружинисто поднялся, шагнул к шкафу. На полке стояло зеркало, и Ляхов с удовольствие увидел край бежевого воротничка и шею шоколадного цвета, и вновь вспомнился пляж… Многое, многое нужно рассказать.
Он улыбнулся и ловким движением выхватил из стопки альбомов тот, где были фотографии с редакционных тусовок. И, еще не открыв альбом, представил лицо Шмакова.
Шмаков! Шмаков? Ну и герой, однако…
Ляхов раскрыл альбом, просмотрел фотографии - конечно, Шмаков. Это шмаковские претензии на особую одаренность, шмаковские жалобы на непризнанность доведены в романе до края, до преступления.
Кому могло придти в голову сделать Шмакова героем романа? Кто же он, этот загадочный автор?
Версию, что автор может быть из богатых эмигрантов, Ляхов отмел сразу: уж он-то знает, что из прекрасного далека отечество с его проблемами вспоминается иначе.
Нет, автор свой, доморощенный. Ходит рядом, слушает рассуждения коллег и посмеивается.
Ляхов почувствовал охотничий азарт: что ж, он выходит на тропу, он принимает вызов. Он проведет свое расследование и найдет анонима прежде, чем тот решит объявиться сам.
Круг подозреваемых широк: этот правдолюбец с кем только не конфликтовал, и подсмеяться над ним хотели бы многие.
Что мы имеем?
Герой романа Шмаков, это бесспорно, значит, автор знаком со Шмаковым, и знаком неплохо.
Ляхов, как охотничий пес, почуял запах дичи: автор где-то рядом, близко, то ли над головой, скрытый кроной деревьев, то ли в полушаге, в густой траве.
След зверя обнаружен. Теперь - осторожность: не спугнуть, ничем себя не выдать, легкими твердыми шагами обойти опушку и выйти на зверя с подветренной стороны.
Виктор Николаевич нервно прошелся по кабинету.
Автор знает Шмакова, как того знают немногие. Знает берлогу Шмакова: на какой деревяшке стоит кофеварка, коробка из-под каких продуктов служит емкостью для дисков, какой узор угадывается в несвежих простынях… и прочие мелочи, известные очень немногим. Конечно, детали могут быть и сочинены, но Ляхов чует: быт дотошно списан с реальности - невольно или преднамеренно, это уже вопрос второй.
В очередной раз прихлопнув зазвонивший телефон, Виктор Николаевич включил автоответчик, запер дверь, достал стопку лощеной японской бумаги, как всегда, отметив ее прелестный вид.
Итак, "Шмаков" - вывел Ляхов крупно посередине листа, а чуть ниже и сбоку написал помельче: "Круг друзей". Да нет у него друзей. Нелюдим. "Круг приятелей"? Ограничен. Да и приятелей у него нет. "Круг знакомых" - ограничен весьма. Конечно, кто его знает, чем этот неудачник занят вне службы, но роман написан публицистом, даже литератором, и литератором, Ляхов готов это признать, не лишенным дарования. Так что круг сжимается, как шагреневая кожа.
Виктор Николаевич почувствовал приятный зуд, и в голове его уже складывались фразы, абзацы, блоки, осталось - вставить фамилии.
Ляхов взял чистый лист, нарисовал черным фломастером круг, внутри круга написал красным фломастером большую "Ш". Три стрелки черным фломастером показали направление поиска: редакция, приработок (газеты и журнальчики, где изредка появлялись опусы Шмакова), сокурсники.
Виктор Николаевич подумал и начертил четвертую стрелку, запасную, на непредвиденный контакт Шмакова, что может открыться в процессе расследования.
Первая версия и, пожалуй, основная - редакция. Ляхов вновь почувствовал охотничий зуд: кто же из коллег смог и роман написать лихо, и маску незнания носить долго?
Ляхов взял чистый лист, нарисовал синим фломастером квадраты, мелко вписал шариковой ручкой названия отделов.
Первый квадрат - отдел, где работает Шмаков.
Виктор Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на план расследования, стал мысленно рассуждать.
Пожалуй, Першин знаком со Шмаковым ближе других. Возможно, и в квартиру заходил. Скажем, проведать больного. Но… Ляхов представил Першина и поморщился: нет в этом лице никакой авантюрности, никакого азарта. Хотя, конечно, в тихом омуте… И зацепка может оказаться в самом непредвиденном месте - пренебрегать нельзя ничем.
Виктор Николаевич шагнул к двери, на ходу остановился у шкафа, вновь отметил красивое сочетание шоколадной шеи и бежевого воротника и пошел в отдел Першина.
***
Жалюзи в кабинете Першина были открыты, и на полу и на мебели лежали солнечные блики. В воздухе носилась пыль. Попадая в поле компьютеров, пыль кидалась в стремительный коловорот.
Першин вскинул голову, глянул на входившего в кабинет Ляхова, и озабоченность на лице Владимира Илларионовича сменили интерес и радушие.
Першин приподнялся, протягивая руку; Ляхов ответил крепким рукопожатием, наблюдая, как эффектно выглядит его загорелая рука рядом с бледной рукой Першина.
Обернулся к Шмакову. Тот правой рукой рылся в папке, левой стучал по клавишам. Угрюмая физиономия Шмакова источала недовольство: печатать левой рукой было неудобно. Сидел Шмаков сгорбившись, вытянув левую ногу под столом и обхватив правой ножку стула.
Ляхов, улыбаясь, осмотрел обе ноги Шмакова, потом скользнул взглядом по темным волосам Антона, что были старательно зачесаны к щекам, и, протягивая руку, сказал весело:
- Ну, здравствуй, герой.
Шмаков глянул исподлобья, удивленно буркнул: "Привет. Как съездил?" и протянул Виктору Николаевичу руку в протертом рукаве.
- Да-да, как съездил? Впечатления? Масса, конечно, - оживленно говорил Першин, потирая руки от предстоящего удовольствия.
И Ляхов, кто и не заходил никогда в этот кабинет, развернул свободный стул, сел вполоборота к обоим и стал рассказывать, как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце.
***
Рассказ подходил к проводам и отлету, когда дверь распахнулась и в кабинет впорхнула Нинель Лисокина.
- Мальчики! О, какие люди в Голливуде! - Нинель раскинула руки, словно собиралась обнять Ляхова, и подмигнула ему хитро, и Виктор Николаевич густо рассмеялся: нашла-таки эта пройдоха место его пресс-конференции.
Нинель махнула волосами и, взглянув на Шмакова, спросила у Першина:
- Владимир Иларионович, как вы насчет чайку? Или - кофейку?
- Я не возражал бы, - с улыбкой глядя на Антона, что вновь затюкал по клавишам, отозвался Першин. - А наш гость?
- С удовольствием! Прекрасная страна Америка, но чай там заваривать не умеют. Это отдельная тема, - приподняв палец, оживился Ляхов, но тут же обернулся к Лисокиной. - Хорошо бы здесь.
Нинель приподняла брови, что означало: "Чудны дела твои, Господи" (Ляхов обыкновенно чаевничал у редактора и не вел светские беседы в кабинетах коллег), быстро глянула и усмехнулась, словно разгадала замысел Виктора Николаевича: и зачем он здесь, и почему хочет почаевничать с этой парочкой, но, вмиг погасив усмешку, сказала кокетливо: "Как мило", - и крутанулась к двери.
Ляхов улыбнулся подобной "прозорливости" и галантно предложил: "Помочь?"
- Я помогу, - буркнул Шмаков, вытаскивая ногу из-за ножки стула, и Виктор Николаевич вновь улыбнулся: Антон скрывается от его расспросов. Сейчас и на задание умчится.
***
Не обманув ожиданий Виктора Николаевича, беседа перешла к роману.
Столько разговоров. И о романе. И вокруг романа. А все же - кто автор?
Першин стал обстоятельно излагать подробности этой запутанной истории, а Шмаков буркнул:
- Мент, - и, хлебнув из чашки, буркнул вновь:
- Или уголовник.
Виктор Николаевич приятно рассмеялся: Шмаков узнал себя в герое, несомненно, вот и злится на автора. При всей своей непутевости, Антон - парень интеллектуальный, в литературе разбирается и, конечно, понимает, что роман написан не работником юстиции: упор в рассказе не на преступление, а на внутренний мир героя, на внутренний мир журналиста, даже писателя, талантливого и невостребованного, - этот мир милиция не знает. Не знают его и уголовники.
Не гася веселости на лице, Ляхов развернулся к Першину:
- А что говорят в "кругах"?
Першин стал обстоятельно рассказывать, в каком замешательстве члены жюри, присудившие роману первую премию.
Господи! - едва не воскликнул Виктор Николаевич, и лицо его стало серьезным. Ну, конечно! Ведь Першин - член жюри. И члены жюри общаются между собой. Кто реже, кто чаще. По телефону, по интернету, возможно, и живьем. И все они - литераторы. Конечно, автор романа - один из членов жюри. О Шмакове он наслышан: мир тесен; внешность Шмакова знает: тот вечный спутник Першина на всевозможных презентациях; а все недостающие детали почерпнул из бесед с Першиным. Возможно, сам себя и номинировал. Ляхов усмехнулся: статья получится - блеск, главное - успеть все выяснить и опубликовать материал прежде, чем объявится автор романа.
Кто же? Ну, список номинаторов - не проблема. Он есть на сайте конкурса.
Виктор Николаевич вновь почуял запах зверя: здесь он, рядом, кружит поблизости.
- Фаины Сергеевны, - уловил Ляхов слова Першина и, занятый своими мыслями, не сразу понял: при чем здесь Бабицкая? Эта дама - и хорошая литература? Номинация Бабицкой?!
- Но этого не может быть!
И Першин закивал согласно:
- Да, вот такой пассаж. И Бабицкая была справедлива, и премия досталась достойному, а автор… - Владимир Илларионович развел руками и вздохнул.
Да нет, думал Ляхов. Ну, как же так? Бабицкая?
Подобный поворот событий путал стройную версию.
Хотя…
Прекрасно! Осталось выяснить, кто из знакомых Першина имеет неплохие отношения с Бабицкой: господину с улицы эта мадам протежировать не станет! - и вот он, зверь дорогой. Он, Ляхов, тут мудрит, капканы по лесу расставляет, а зверь сам бежит к яме.
И Виктор Николаевич вернулся к разговору.
***
Несмотря на сомнительную туманность истории с публикацией и ее автором, Першин находил в романе все больше достоинств и теперь увлеченно рассуждал о его подтексте.
Скажем, главный герой - Бондарь. Случайна ли эта фамилия, или она несет смысловую нагрузку? (Если предположение его и Антона о том, что Анисим Мешантов - псевдоним, который надо читать как Злостный Исполнитель, верно, то законно предположить, что и фамилия главного героя имеет особое значение).
- Бондарь! По крупному счету, это простой трудяга, ремесленник. Он делает неэффектную, но нужную утварь или необходимую, но незаметную работу, - увлеченно рассуждал Владимир Илларионович.
- Да! - улыбаясь, поддержал идею Першина Ляхов и весело посмотрел на Шмакова. Бондарь делает бочки, а прототип - затычка в каждой из них, ладно бы только в пивных.
Виктор Николаевич откинулся на спинку стула, засмеялся.
Першин принял смех Ляхова за одобрение своей теории и, довольный, развернулся к Шмакову:
- Антон, ты согласен с такой трактовкой?
- Я думаю, то фамилия какого-нибудь умника, - буркнул Шмаков, выуживая из варенья ягоды. - Из издательства. Или еще откуда.
Першин с досадой повел головой:
- Нет, не скажи. Ничего случайного в романе нет. Куда ни глянь - все имеет второе дно. Я только сейчас начинаю понимать, почему убитый - Старик. Не Василий Иванович Пупкин. Не Яков Семенович Линденбран. Старик. Тогда понятен псевдоним. Злобный Исполнитель, но кто? Писатель? Нет. Злобно время, что перечеркнуло все, созданное стариками. Страна, что так беспощадна к нашим старикам. Их убивает безденежье, бесправье. Уныние, наконец! А герой - он просто орудие, мелкая сошка, исполнитель. Вот отгадка псевдонима!
Шмаков вскинул голову, глянул на Першина из-под густых бровей и ртом, полным варенья, гпробормотал:
- Ну, ты даешь...
- Однако почему автор - исполнитель, и злобный, - с интересом поглядывая на обоих диспутантов, спросил Ляхов. Он не знал шмаковской трактовки имени автора. - И почему Бондарь - слепое орудие? Он одержим ненавистью к старику, в сущности, ему незнакомому.
- Герой - маньяк, - буркнул Шмаков, продолжая поглощать варенье. - И автор - маньяк.
Першин встрепенулся, чтобы парировать реплику Шмакова, но тут тихо, не поворачивая головы от стола, заговорила Нинель:
- Он убивает не ради выгоды. Это не ограбление. Ограбить он мог другую квартиру, более шикарную. И забирает только кейс. А что в том кейсе? Деньги? Документы? Рукописи? Мы не знаем.
- Ну, - поддакнул Шмаков. - И я говорю: маньяк.
- Он ненавидит Старика, - все так же тихо и не поднимая головы от стола, говорила Нинель. - Почему? Почему он ненавидит Старика, и именно Старика? Может быть, потому, что Старик прожил долгую жизнь, значит, пережил все трагедии века, все репрессии, войны, и остался цел - как? Какой ценой? А герой - одинок. Где его родители? Где его семья?
- Вот именно! Эзопов язык! - Першин от удовольствия потер руки.
А Ляхов, с изумлением глядя на Нинель, протянул:
- Однако...
- И где все это произошло, мы не знаем, - помешивая ложечкой давно остывший чай, говорила Нинель. - "Он шел пешком по городу" - мимо чего? Метро? Собора? Большого театра или мимо театра на Фонтанке? Или мимо заводика рыбокоптильного? Мы знаем, какая ступенька в каком пролете измазана какой краской, но не знаем, на какой улице стоит дом. В романе нет ни одного названия. Это могло произойти в столице, это могло происходить в заштатном городишке.
- Конечно, конечно, - воодушевленно откликнулся Першин. - Автор обобщает, дает понять, что подобное могло свершиться и - увы! - свершается по всей стране.
- Однако, - вновь протянул Ляхов. - И как подобная мысль могла придти в такую хорошенькую головку?
- А я - умная, - все так же помешивая ложечкой остывший чай, молвила Нинель. - Но я же понимаю, что осознать подобное мужчине сложно, а принять - немыслимо, и потому я их не напрягаю. С мужчинами я только хи-хи, ха-ха, траля-ля-ля.
Нинель вскинула голову, глянула на Ляхова каким-то незнакомым взглядом и тут же развернулась к Шмакову, и Шмаков посмотрел на Нинель, и в глазах этого неотесанного грубияна была такая нежность, что Ляхов замер на стуле, на себе испытав, что означает: громом пораженный.
Словно молния высветила событие, и все встало на свои места.
Вот кто знает, какой узор угадывается на несвежих простынях героя!
Конечно! Такая хитрость, такая игра. И никому, даже ему, Ляхову, и в голову не пришла мысль, что автор романа - женщина. И над героем она не насмехается - она им любуется: то, что для него, мужчины, недостаток, для нее, влюбленной в героя... Кто их разберет, этих женщин, что они находят в таких, как Шмаков. Но находят, вот.
Ляхов почувствовал нечто, похожее на головокружение.
Надо срочно уединиться, разобраться с мыслями, все факты собрать в гармоничную цепь.
***
Виктор Николаевич Ляхов писал рецензию. Ухоженное его лицо украшала улыбка: все факты и наблюдения, все частности и тонкости, все совпадения фабулы романа с событиями реальной жизни встали в ряд, и раскрылась картина создания модного произведения.
Статья получалась веселая, дерзкая, язвительная - интересная.
И только одно еще не решил Виктор Николаевич: написать "автор, коим, по моему глубочайшему убеждению, является Нинель Лисокина", или "автор, которого мы пока назовем Н.Л."
***
Валентина с газетой в руках вышла на щелчок замка. Стояла в прихожей, смотрела, как Владимир Илларионович топчется на дверном коврике, сбрасывая сапоги.
Вид у жены был расстроенный, и Першин спросил с тревогой:
- Что-то случилось?
- Нет-нет, - поспешно ответила Валентина, сделала пару шагов назад, положила газету на холодильник, вернулась в прихожую. - У нас - все хорошо.
Конечно, вздохнул про себя Владимир Иларионович, убирая в шкаф пальто, что газету раскрой, что телевизор включи - только расстраиваться: убийства, катастрофы, теракты.
Жена ушла на кухню. Зашумел газ.
Помыв руки, вошел на кухню и Першин, потянулся за газетой.
Валентина быстро шагнула, забрала из рук мужа газету:
- Пообедай спокойно, со мной поговори. Потом - почитаешь.
Тот спорить не стал, с удовольствием сел к столу, где дымился наваристый и такой желанный с мороза борщ.
Жена достала из шкафчика графинчик: "Не возражаешь?"
Владимир Иларионович не возражал, силясь вспомнить, что сегодня за дата? Неужто он забыл какую годовщину?
Валентина про даты не говорила, спросила, как в редакции, какие новости, какие разговоры.
Першин увлекся, рассказывая про новую рецензию Ляхова, и не сразу заметил, что жена разговор не поддерживает. А когда заметил, умолк и вновь смотрел с тревогой на Валентину.
Валентина встала, грустная, вздохнула, убрала со стола тарелки и протянула мужу газету:
- Ты еще не знаешь? Вечерняя.
- О чем - не знаю? - Владимир Иларионович, теряясь в догадках, взял из рук жены газету, но, прежде чем он развернул сложенный в узкую полоску газетный лист, Валентина тихо сказала:
- Убит Якушев.
- Какой Якушев? - не понял Владимир Иларионович и почувствовал приступ тревоги, что посещал его последние дни часто. На этот раз тревога стала густой, плотной. И, не понимая, кто такой этот таинственный Якушев и почему его смерть так печалит жену, повторил вдруг севшим голосом:
- Какой Якушев?
- Феликс Семенович.
- Феликс Семенович?.. Ах, Якушев! Тот самый, публицист? Убит? Грустно. Его-то за что? Не банкир, не предприниматель, - говорил Першин, рассеянно думая, отчего смерть публициста, с которым она не была лично знакома, так встревожила жену. - Однако ему лет немало. Пожил. Старик, - сказал Першин, и вздрогнул, и посмотрел на жену.
И Валентина в ответ на взгляд мужа тихо кивнула головой.
- Когда? - хрипло спросил Першин. - И подробности - известны?
Валентина вздохнула:
- Недели три назад. Только сейчас хватились. Убит в своей квартире. Ножом. Семь ножевых ран. Полагают, что ограбление. Хотя ограбление странное. В квартире были антикварные вещи, деньги - ничего не взято. Но все перерыто в ванной и что-то вытащено из-под ванны. По оставленному следу - небольшой чемодан.
- Кейс, - сказал Першин.
Они сидели за столом, смотрели друг на друга и молчали.
***
Пару дней в газетах появлялись сообщения об убийстве известного в свое время литератора. Подробностей совершенного преступления было немного: столовое серебро, картины, видеоаппаратура - все на месте, но исчезли не имеющие нынче ценности ордена, значки лауреата былых конкурсов, наградные листы, памятные знаки со всевозможных съездов и юбилейных встреч.
Литератор был одинок, и его исчезновения никто не заметил.
Опрос соседей результатов не дал.
***
Владимир Илларионович вновь (в который раз) раскрыл роман, но теперь он читал его, как читают документ, обращая пристальное внимание на факты и бытовые подробности и скрупулезно сверяя их с теми скудными данными, что были известны об убийстве публициста Якушева.
Детали совпадали, но главное - совпадало описание ограбления. В романе, правда, не перечислялись регалии, что хранились в ванной в кейсе, но то, что убийцу интересовал в квартире один лишь кейс, было подчеркнуто.
Конечно, сходство убийства старого публициста и сюжета романа могло быть простой случайностью. Да мало ли какие совпадения и случайности преподносит нам жизнь! И все же тревога, что с недавних пор поселилась в душе Владимира Иларионовича, перерастала в гнетущее чувство вины.
И вновь Першин сталь перечитывать роман, делая пометки и конспектируя детали.
***
В городе гуляла метель.
Безлюдный сквер был молчалив и холоден. Резкие порывы ветра, с присвистом и завыванием, то сдували с дорожек снег, то наметали целые сугробы.
Першин смахнул снег со скамьи, присел.
В доме напротив теплились окна, занавешенные добротными портьерами. На третьем этаже три крайних окна слева - черны.
Владимир Иларионович не знал, на каком этаже была квартира публициста, но решил, что та, с темными окнами.
Дубленка сохраняла телу тепло, но уши мерзли, ноги стыли, и Владимир Иларионович отчетливо представил, как сидел здесь, в сквере, на этой, повернутой к фасаду дома, скамье Бондарь, прятал в карманы холодной курточки озябшие руки, постукивал о снежный наст замерзшими ногами. И ждал. И замышлял. Именно здесь, на этой скамье, ощущая ягодицами ту же поверхность, что ощущает сейчас он, Першин, Бондарь обдумывал план убийства. Или нет, план, должно быть, уже созрел в его голове, но детали… О чем думал Бондарь, когда…
Поскрипывание снега отвлекло Владимира Иларионовича от размышлений: по тропинке сквера семенила старуха. Глянула на Першина, присела на соседнюю скамью. Сидит, прижав к груди потертую сумку, смотрит на Першина.
А вдруг - та? Ерунда. И все-таки, если она здешняя - наслышана. Надо с ней поговорить. Она ему такое расскажет, что ни в одной газете не прочтешь. И потом всем углам сообщит, как некий господин, на вид приличный, но вопросы задавал странные, убийством интересовался, свидетелями - а зачем ему это?
Владимиру Иларионовичу стало неуютно, словно он и впрямь был повинен в преступлении, содеянном в доме напротив, и теперь то ли возмездия опасался, то ли укорами совести терзался.
Резкий порыв ветра швырнул колючий снег в лицо Першину. Владимир Иларионович поглубже втянул голову в поднятый воротник, обтер лицо и, убирая платок, глянул на старуху: сидит в своем куцем пальтишке, не шелохнется, смотрит неотрывно на Першина. Ни мороза, ни ветра не чувствует, старая. Всей округе расскажет про подозрительного типа. Весьма неприятно будет объясняться, зачем он предавался раздумьям… Да кто его найдет? Кому в голову придет… Да полно! Словно он виноват в чем. Надо подойти к старухе и спросить. Иначе какой смысл мерзнуть в этом…
Старуха, кряхтя, поднялась со скамьи и, не глянув на Першина, посеменила к остановке автобуса, и Владимир Иларионович тотчас пожалел, что не заговорил с ней, упустил возможность узнать столь необходимые ему подробности. Но не догонять же старуху теперь, не расспрашивать же про убийство на людной остановке. Нет, ну какой расчет…
Тут - скрип снега, и смех, и голоса, и две девушки, совсем юные, вошли, вернее, вбежали в сквер, сели на скамью, где только что сидела бабка, и, прикрываясь поднятыми воротниками от ветра, стали, смеясь и переговариваясь, есть мороженое.
Першин быстро поднялся со скамьи и поспешно пошел прочь.
***
В расстройстве пребывал в эти дни и Виктор Николаевич Ляхов.
Свершенное три недели назад убийство литератора и убийство литератора, описанное в романе, были на редкость схожи, и мысль, что совпадение это, возможно, неслучайное, не покидала публициста. (Впрочем, о том, что данное совпадение не случайно, думали многие: будь автор увенчан лавровым венком, все бы сейчас говорили о его пророчестве и близости к жизни и гордились своим умением узнавать истинный талант, но таинственное исчезновение никому неведомого Мешантова заставило, что называется, витать в воздухе мысль о его причастности к данному криминалу.) Если роман - циничная хроника свершенного преступления, статья Виктора Николаевича - аберрация, или, попросту, непростительный для публициста его уровня ляпсус, думал Ляхов, расхаживая по кабинету. Ляхов не был работником милиции, и ему не требовалось алиби Нинель Лисокиной, ему и так ясно, что не Лисокина убила Старика. Ладно бы отравила. А то - ножом, семь ран, до смерти. Бред. И ни царапины от ногтей жертвы на симпатичном личике? Бред и бред. Либо Нинель описала событие с чьих-то слов, либо она вообще здесь ни при чем.
Виктор Николаевич покрутил головой, словно воротничок стянул шею, глянул в зеркало на искристый узел галстука и мысленно поблагодарил те силы, что удержали его от желания настоять на фразе "автор Нинель Лисокина", когда редактор предложил не торопиться с окончательным выводом. А инициалы Н.Л. можно в следующей статье расшифровать как Неизвестная личность.
Автор романа из мелкого зверька, что прятался в траве лужайки, вырастал до снежного барса. Это был достойный противник.
Виктор Николаевич заслышал зов трубы и сел к столу чертить схему новой охоты.
***
В качестве одной из версий расследования Ляхов решил использовать мнение Шмакова: герой - маньяк и автор - маньяк.
К концу составления плана версия Шмакова, сначала лишь возможная, показалась Ляхову любопытной: талант и помешательство…
Виктор Николаевич решил именно с нее начать расследование. И раскрыл роман. И читал его теперь, как читал бы секретный документ серьезного конкурента: заинтересованно и уважительно. Цепкий его ум тут же уловил странности, о коих упоминала Лисокина: повествование развивалось с мельчайшими описаниями быта, с чуть ли не поминутной хроникой происходящего, и при этом: он шел по городу, он вышел на улицу, он шагал бульваром, он спустился к реке, он поднялся по косогору улочкой, что выходила на широкий проспект, - нет ни одного названия. Только говорит сей факт не об эзоповском языке автора, как утверждали очаровательная Нинель и зануда Першин, - говорит сей факт о расстройстве авторской психики.
Ляхов встал из-за стола, потянулся, разминая затекшие члены. Прислушался к шуму в коридоре. Представил, как сейчас по редакции идет автор. Видит узор паркета, трещинки плинтусов, шляпки гвоздей…
Звонкий голосок Нинель, и следом ее смех, и глуховатый голос Шмакова отвлекли Виктора Николаевича от размышлений: пора выпить чайку и пообщаться с коллегами.
***
Нинель была в комнате одна, что-то строчила. На носу очки, поверх стекол затуманенный взгляд - она и правда бывает иной, эта щебетунья.
- Позволительно ли мне отвлечь прекрасную Нинель от.., - начал было Ляхов, подвигая стул, но Нинель отмахнулась:
- Валяйте. Но дайте пару минут. Мысль теряю.
- Заявим в розыск, - улыбнулся Виктор Николаевич, разглядывая кабинет. Все как везде, лишь, пожалуй, цветов больше и они ухоженней, да зеркало покрупнее.
Ляхов встал, шагнул к зеркалу.
- А где же Шмаков? - спросил, поправляя узел искристого галстука. Повел шеей вправо, влево. Загар блекнет. Увы! - Я явно слышал его пламенную речь.
- Умчался на задание, - не отрываясь от клавиатуры, глухо ответила Нинель.
- Ну, мы постараемся пережить эту потерю? - Ляхов вновь поправил узел галстука. Галстук хорош. И он хорош, не поскупился. Виктор Николаевич улыбнулся, глянул на Нинель - та строчила.
Виктор Николаевич прошел к окну.
Ночью шел снег, и деревья стояли припорошенными, и газоны были белы - копоть не успела испортить снежную картину. В небе сияло солнце, и свет его искрился в миллиарде снежинок. И не верилось, что на улице ветрено и морозно.
Две минуты растянулись минут на двадцать, но Ляхов, как и положено опытному охотнику, был терпелив и неслышен.
Но вот Нинель вскинула голову, и Ляхов заговорил - о пустом. Мол, чайку бы. Да так, отдохнуть минут несколько от трудов праведных за приятной беседой. Чтоб не о выборах, не о деньгах.
Лисокина не возражала ни против чаю, ни против легкой беседы, хотя и не было в ней обычной легкости и кокетства, видно, мысли ее еще витали вокруг статьи.
Пока готовился чай, Ляхов вспомнил погоду за окном, вспомнил щедрое заморское солнце - на роман разговор должен перейти сам, мягко скатиться на утрамбованную лыжню.
Он и скатился.
- Пиши тут, - буркнула Нинель на манер Шмакова. Она стояла спиной, уткнувшись лицом в холодное стекло окна. - Предполагай, выдвигай, дерзай. - Засвистел чайник, и Нинель отошла от окна. - Потом окажется, что некто все это уже сотворил.
Возможно, Лисокина говорила и не о романе, но Ляхов тут же повел нужную партию.
- Не оттого, что мы много пишем об убийствах, стреляют на улицах. Как раз наоборот. Оттого что на улицах много стреляют, вынуждены писать об убийстве даже милые особы, к убийству генетически не предрасположенные.
Ляхов галантно улыбнулся, принимая из рук Нинель чашку чаю, но Лисокина тряхнула рыжей гривой, глянула устало и мрачновато изрекла:
- Мы все причастны к убийствам.
- Однако! - только и нашелся Ляхов. И, помолчав и не услышав исповеди, продолжил:
- Лично я - не грешен. И не поверю, что ты грешна. Что могла бы, как в романе, ножом, семь раз…
Лисокина поморщилась:
- При чем здесь роман? Я о бытии. Оставим тягостную мужскому уху тему абортов. Я руки мою перед едой. Антибиотики пью, если болею. И не терплю в доме ни тараканов, ни комаров.
Ляхов хотел рассмеяться словам Нинель, как хорошей шутке, но вид у Нинель был невеселый. И Ляхов спросил серьезным тоном:
- Что это за тема у твоей статьи, что тебя на схоластику потянуло? Грязь на руках - и заказное убийство.
- Я не о грязи. Я о жизни. Мы все время вынуждены кого-то убивать. Микробы, насекомые. И мы, как правило, не вегетарианцы. Как подумаешь, в какой ауре мы существуем…
Дверь скрипнула, заглянуло осторожное лицо Першина, и Ляхов, довольный возможностью прервать ушедший в ненужную плоскость разговор, поспешно поднялся со стула:
- Прошу, Владимир Иларионович. Чай чудесен. Как и наша милая хозяйка. Но мне, к сожалению.., - и, не договорив, отправился восвояси.
***
Евгений Яковлевич Крохин, врач-психотерапевт, шустро поднялся из-за стола навстречу Ляхову.
Невысокий и щуплый, был бы он похож на Шмакова, если б не глаза: маленькие буравчики живо сверлили собеседника.
В кабинете стоял табачный туман. Уловил Виктор Николаевич и запах хорошего коньяка.
- Однако, - сказал весело, пожимая протянутую руку врача. - Табак, коньяк и женщины, и за это еще и платят, причем недурно.
- А.., - отмахнулся врач. - Устал. Вхожу в моду. Сегодня просто табуном.
- И все - дамы? - улыбнулся Виктор Николаевич, с удовольствием погружая тело в комфортное кресло.
- Если бы, - вновь отмахнулся Крохин, резким движением открывая шкафчик. - Те хоть знают, чего им не хватает: дела, любви или подруги. А вот их опекуны!
Он поставил на столик поднос с бутылкой коньяку и стопками, крутанулся к холодильнику и, открывая дверцу, обернулся:
- Да ну их! Они у меня вот где, - психотерапевт провел ребром свободной руки по горлу и засунул голову в холодильник. - Выдавай свой детектив.
***
Массажный душ бодрил икры ног, и вода в ванне пенилась, напоминая игру океана.
Виктор Николаевич прикрыл глаза, и лежит он, раскинув руки, на безбрежной водной глади, и океан поглаживает живот, бедра, грудь.
И женские руки массируют плечи.
Зинаида, ассистентка Крохина. Хороша, особенно волосы (густые, длинные, цвета спелой ржи) и васильковые глаза. И такая гордячка.
Всякий раз, заходя к Крохину и встречая Зинаиду, Ляхов думал: с такой переспать - будет и чем похвастать, и удовольствие. Но та и не глянет, пройдет в свой кабинет.
А сегодня Зинаида попросила ее подвезти. По дороге - заехать в универсам. Потом - донести продукты: решила использовать его и его машину по полной программе.
В награду предложила чашку кофе. Ляхов не отказался, и тут же с кухни раздалось жужжание кофемолки, и дивный аромат поплыл по квартире. Виктор Николаевич, как породистый пес, повел носом, определяя марку: Зинаида заваривала смесь - мокко, арабика и, кажется, колумбийский.
Кофе был хорош, но еще лучше был секс, такой спонтанный, незапланированный.
Подпортила удовольствие мысль о машине. Образ автомобиля, покинутого на промозглой улице, не оставлял Ляхова и в самые пикантные моменты.
Зинаида… Шельма! Только бы не проболталась Евгению.
Виктор Николаевич взял с полочки шампунь и переключил кран. Добавил горячей воды и стал мыть голову.
Крохин поддержал версию Шмакова. Правда, дал ее новое ответвление. По мнению психотерапевта, автор романа не насильник, а рядовой псих. Его нужно искать среди тех, кто поступает в больницы с попыткой суицида. Живой ли? Живой! У таких склонность к ложным суицидам. Их опыты неудачны: то доза лекарства мала, то вовремя скорая приехала, - их цель, часто ими и не осознанная: привлечь к себе внимание.
- Хотя эксперимент мог оказаться и успешным, - усмехнулся врач, он был циник.
Чем-то Евгений похож на Шмакова. А Зинаида - на Нинель. Тоже - гордячка, а с кем роман? Со Шмаковым!
Ляхов усмехнулся пренебрежительно и вспомнил сумрачную фигуру, неласковый взгляд, голые замерзшие руки и… И сел. И струя воды обожгла колено.
- О, черт! - скривился Ляхов. И закрыл воду. И встал, протянул руку к полотенцу, стараясь не делать неловких движений, чтобы не потревожить видений.
Больной взгляд Шмакова и его реплики по сюжету романа: у психа бывают минуты просветленья. Слезы Нинель, и ее заметки на полях, и тирада о всеобщей причастности к убийству. Странная молчаливость и подавленность Першина.
Да, чутье Виктора Николаевича не подвело. Роман написала Лисокина. Герой романа - Шмаков. Осталось разгадать, что легло в основу: замысел Шмакова, его рассказы о подготовке преступления или его исповедь, покаяние.
Замысел! Безусловно. Отсюда слезы Нинель, отсюда ее нервозность. Возможно, Нинель пыталась переубедить Антона и думала, что публикация романа его остановит, а возможно, полагала, что Шмаков лишь фантазирует, а теперь, когда убийство свершилось, вся жизнь Лисокиной может рухнуть в одночасье. Теперь ей нельзя признаться в авторстве романа: и Антону подпишет приговор, и себя сделает соучастницей преступления. И их любовная связь станет достоянием прессы. Нинель может потерять все: достаток, любимого, дочь, положение, работу и, может быть, свободу.
Ляхов осторожно повесил полотенце и медленно, стараясь ничего в себе не тряхнуть, пошлепал к письменному столу.
***
Как ни старалась Валентина убедить мужа в его непричастности к истории романа, Владимир Иларионович чувствовал себя соучастником преступления.
Кто автор романа? Кто автор того рекомендательного письма, что он, Першин, переслал Фаине, запустив маховик признания - кого? Преступника? И письмо ему, Першину, как мальчишке, как сосунку, прислал под чужой подписью - кто? Убийца прислал ему, Першину, письмо, сыграв на струнах его души, как на заурядной трехрядке?
Першин хотел видеть автора где угодно, только не в своей редакции. Он решил было, что автор романа очередной компилятор - милиционер, что пишет по материалам дел. Вот и объяснение привязанности к деталям. Ведь детали - путь к разгадке убийства. Впрочем, много они раскрывают тех убийств, все больше в детективах да сериалах. Но и в романе убийца не найден. Великолепно. Какой подтекст… Нет! Милиционер - сочинитель не оставил бы преступление нераскрытым. Да какой милиционер?! Язык романа литературный, причем нарочито, подчеркнуто литературный. Автор романа - литератор, и от этой данности не уйти.
И все же Владимир Иларионович встретился со знакомым следователем. Но тот на вопрос, кого из его коллег могло как писателя заинтересовать убийство публициста Якушева, отмахнулся пренебрежительно: очередное квартирное ограбление; если оно и имело некоторый резонанс, так лишь потому, что старик был популярным в прошлом публицистом да знали его в определенных кругах как коллекционера золотых монет.
-Монеты и не найдены, - как великую тайну шепнул следователь, но тут же добавил обычным тоном: - Хотя старик мог их продать.
- А контакты? - спросил Владимир Иларионович. - Установлены?
- Да так… - следователь поморщился. - В квартире найдена масса рукописей. Одна из комнат - склад макулатуры. Видимо, надеялись на протекцию, на рецензию, но рукописи, похоже, Якушев не раскрывал. Лежат стопками под слоем пыли.
- А… чьи рукописи? - спросил Першин, желая и опасаясь услышать ответ.
- Да разные. Сотни. Проверяем. Но все так… Публика несерьезная.
- Но у вас такая техника! Говорят, по пылинке можно портрет составить, - настаивал Першин.
Следователь лишь рукой махнул: преступлений - тьма, а денег - ноль.
Провожая Першина до дверей, следователь напоследок хмыкнул:
- Не имей он причастности к вашему цеху, плевали бы вы на его убийство.
***
Першин брел домой подавленный: значит, автор романа - литератор, и он же, литератор, - убийца?
И только один литератор приходил Першину на ум, только один был и талантлив, и озлоблен, и осведомлен о его, Першина, привычках и повадках.
Нет! Убийца не описал бы преступление так, как оно описано в романе. Нет. Его память хранила бы иные детали, важные именно для него: не слышны ли шаги за дверью, нет ли глазка в дверях соседней квартиры, ну, что там еще могло быть важным для убийцы, - но не аромат "Ivoir de balmain", оставленный на лестничном пролете соседкой Старика.
***
Был у Першина старый знакомый, Марк Семенович Бояркин. Редко они встречались, а последние годы не встречались и вовсе. Но Владимир Илларионович знал, что Марк Бояркин жив и относительно здоров, перебивается случайными гонорарами и помогает юным.
В годы былые Бояркин писал рассказы, талантливые и злые, и имя его было знакомо читателям "Самиздата", но образования специального Марк не имел и работал не в редакции, а в театре, рабочим сцены. И жил в комнатушке за сценой. Та комнатушка в те годы была популярнее любого клуба: поэты, художники, музыканты, молодые и талантливые, - все любили в ней бывать. В комнате до утра висел густой табачный дым, грудились бутылки с дешевым портвейном, рекой лился черный кофе, и под перебор гитарных струн за столом говорили, спорили, мыслили, мечтали.
Там Першин впервые встретил Валентину. Она зашла однажды с Фаиной...
С тех пор прошло столько лет. Жизнь прошла.
***
Был уже полдень, однако Марк Семенович все еще разгуливал в пляжных шлепках и отрепанном махровом халате.
Жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, тетрапаками, пакетиками из-под супа; возле разбитой пишущей машинки валялись пожелтевшие газеты и скомканные листы бумаги.
- Привет, проходи, - обронил Бояркин, словно видел Першина прошлым вечером. - С чем пожаловал?
Владимир Иларионович остановился на пороге комнаты, раздумывая, где можно присесть: истертое кресло, ветхие два стула, обшарпанный диван - все было завалено книгами, журналами, стопками бумаг.
Бояркин шагнул к стулу, что стоял возле разбитого письменного стола, смахнул книги на пол: "Садись".
Першин осторожно присел на край стула.
Бояркин резким движением сдвинул груду бумаг, освобождая место на письменном столе, сел на стол и, помахивая по-мальчишески голой ногой, повторил:
- С чем пожаловал?
Владимир Иларионович не стал напускать туман и рассказал все. Вернее, почти все. Про роман.
- Читал, - глядя в пол, молвил Бояркин.
Першин оглянулся: компьютера в комнате не было. Хотя, возможно, в какой-нибудь редакции…
- Приносили, - ответил Марк Семенович на немой вопрос Першина, - на ксероксе. Или как там это теперь называется? Самиздатом, по-нашему.
- Ну и? - осторожно спросил Першин.
- Ничего. - Бояркин усмехнулся. - Знает, о чем пишет. - Глянул на Першина из-под лохматых бровей и спросил с иронией:
- Ты пришел обсудить со мной сие творение?
- А про Якушева? - тем же, осторожным, тоном спросил Першин. - Слышал?
- Слышал. - Бояркин перестал раскачивать ногой. - Но не оплакивал.
Першин помолчал, не зная, что ответить.
Бояркин сполз со стола, пошел по комнате, рассматривая пол. Остановился над грудой газет, постоял над ней и выудил початую бутылку портвейна.
Прошелся вновь по комнате, и появились два стакана.
- Ну, будем, - сказал Марк Семенович, подвигая один по столу к Першину.
Владимир Иларионович с тоской осмотрел липкий сосуд, сплошь покрытый отпечатками, но взял; подавляя отвращение, хлебнул мутную жидкость и спросил:
- Ты его знал?
Марк Семенович помедлил, рассматривая сквозь портвейн дно стакана. Потом резко опрокинул вино в рот и бросил на Першина из-под косматых бровей цепкий взгляд:
- Ты видишь связь между романом и убийством?
Владимир Иларионович вздохнул, покивал согласно головой и поведал Бояркину сжатую версию своей роли в истории романа.
Марк Семенович слушал, не поднимая головы от грязного пола. Потом угрюмо глянул на Першина:
- Сволочной был старикашка. Мерзкий, - и морщинистая щека задергалась от гнева.
- Но… убийство… - подавлено заметил Владимир Иларионович.
- Не одобряю. Не посоветовался.
- Кто? - быстро спросил Першин.
Бояркин отставил стакан, достал из-за обшлага несвежий носовой платок, обстоятельно обтер шею.
- Не знаю. Любой мог.
- Ты с ним общался? - Першин и верил и не верил Бояркину. Верил, потому что Марк еще в молодости был патологически не способен ни на ложь, ни на компромисс; не верил - что общего у него, у Марка, который работал то истопником больничной котельной, то дворником в пригороде, с респектабельным и благополучным Якушевым? Где бы они могли встретиться?
Бояркин вновь сполз со стола, шагнул к креслу, смахнул на пол гору бумаг и книг, откинулся на потертую спинку и стал задумчиво смотреть в грязное окно.
Владимир Иларионович терпеливо ждал.
Марк Семенович потянулся к бутылке, плеснул портвейн в стаканы:
- Ну, будем.
Обтер губы обшлагом рукава и сказал:
- Принимал всех, кто пишет. Ну, ты знаешь, у нас все пишут. Пробиваются - единицы. Старик всех принимал. У всех рукописи брал, всем обещал рецензию, публикацию. Не слишком доверчивым мог публикацию и устроить. Так, по мелочи. Пару заметок в какой-нибудь газетенке. - Бояркин поморщился, словно устал втолковывать Першину очевидное. - Ну, про батюшку Дюма знаешь? Публикацию надо отработать: написать что-то от имени старика. А рукописи… Интересные, на его взгляд, использовал, перекраивал и продавал, как свои. Мог и не менять ничего. Так и отдать, как свою. Неинтересные (на его взгляд) складывал, но никогда не возвращал, говорил, мол, нужно выждать момент, политический, когда творение сие будет в самый раз. Тогда и представим в редакцию. А пока - поработай.
Марк Семенович вновь достал платок и вновь обстоятельно обтер шею. Потом швырнул платок за стол, и, в упор глядя на Першина, сказал зло:
- Бегали по городу. Сидели в архивах. Писали заготовки - одни. Другие, что пограмотней - обрабатывали бред старика. И при этом - тон! Какой тон был у старикашки! Словно ты - шваль, ты - быдло, ты - нищий, что счастлив хлебнуть пойло из его кормушки. - Помолчал. Потом усмехнулся: - Старик и деньги мог дать. Оплатить работу. За месяц каторги - на две буханки хлеба. Пикнешь - пошел вон. Желающих - масса. - Вновь помолчал: - А где надо - старик улыбался и был подобострастен. - Бояркин вылил остатки портвейна в стакан, зло потряс над стаканом бутылку. - Короче, все как везде. Пару раз по ящику его видел: душа и обаяние. О христианских заповедях и благе православия.
Марк Семенович залпом выпил портвейн и иным, флегматичным, тоном подвел итог своей речи:
- А впрочем, старик был не хуже многих. Фортуна. Жребий ее указал на него. А кто свершил сей акт правосудия… Старик всех доводил до черты. И любой мог черту переступить.
- Но… ты-то не убил, - тихо возразил Першин.
- Да где мне, - отмахнулся Бояркин и добавил тусклым голосом: - Я - слабак.
Марк Семенович пошарил рукой в складках кресла, выудил сигареты, затем спички, закурил, бросил спичку на пол, в груду бумаг.
- Сгоришь! - воскликнул Першин.
Бояркин отмахнулся:
- Что сгниет, то не сгорит. А как он про творческий процесс витийствовал! Мол, не я пишу, я только исполнитель. Рукой моей водит Бог.
- Исполнитель? - вздрогнул Першин.
- Ну! Бог! А я вот все оглядываюсь: кто там за спиной? Кто-то водит, это точно. А если Дьявол?
Першин поежился.
- Перестань, Марк.
- А что? Ему что, циркуляр с неба пришел, мол, Бог вас принял в свой штат? Писарем. Знает он, кто его рукой водит. Может, и знает. Я вот, не знаю.
- Знал, - тихо поправил Першин.
- Что? А, да. Один черт. Думаешь, старика убили - и явление исчезло? Все старо в этом старом мире. Бытие развивается по спирали, как учили нас когда-то.
На пороге Першин остановился.
- Марк, я изредка вижу Фаину…
- Брось, - поморщился Марк. - Фаина в люди вышла. А мы уж так уж как-нибудь. - Бояркин хмыкнул и подтолкнул Першина к двери.
***
Феликса Семеновича Якушева похоронили на Новодевичьем.
Прощанье проходило в Доме литераторов. Все было чинно и пристойно.
***
Нинель поднималась по лестнице, стараясь не прикоснуться ни к грязной стене, ни к грязным перилам.
Глядя, как она грациозно вышагивает по обшарпанной лестнице, Шмаков улыбнулся.
Нинель остановилась:
- Чему?
- Вспомнил пятницу.
- Да, было изумительно. Я тоже все время вспоминаю себя в твоей постели.
- Тебе так нравится называть вещи своими именами, - покачал головой Антон.
- Просто мне не нравится, когда хорошее и приятное прячут в туман. Как нечто предосудительное. Все, что в жизни привлекательно, - все либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
Антон хмыкнул, потом спросил с иронией:
- Да? Тебе не нравится прятаться в туман?
Нинель остановилась, развернулась к Шмакову:
- Да! Не нравится. Если бы… Я не из-за себя прячусь. Антон!!
- И это - любовь.., - промолвил Антон и хотел шагнуть, но Нинель продолжала стоять.
- Могу доказать. Прямо здесь, - она с опаской оглядела грязные ступени и мужественно повторила: - Прямо здесь. Как ты думаешь, соседи будут очень шокированы?
- Соседи - не уверен. Я - да, - буркнул Антон, но не выдержал, рассмеялся, и угрюмое его лицо стало открытым и красивым.
***
Листы календаря опали, и газеты обсуждали новые происшествия. И конкурс, и убийство Якушева были забыты. Спустя пару месяцев, правда, прошел легкий слух, что найдены ордена Якушева и задержан подозреваемый в преступлении, некий субъект из глубинки, без роду, без племени, без прописки. Кое-кто вспомнил, что видел его: тот ходил по редакциям, оставлял рукописи, но их не читали, как-то не пришлось: слишком много рукописей приносят в редакции журналов. Так это его псевдоним Мешантов? Талант и злодейство… Увы!
***
Нинель тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала красивый костюм, надушилась модными духами. Она любила работать по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании всего несколько человек, и в комнате их двое, она и Антон.
Но сначала она идет на митинг. Нинель поморщилась и вздохнула: у нее аллергия на истерические вопли ораторов, и всякий раз ее вербуют в свои ряды.
***
Полная женщина с утробным голосом кинулась к Лисокиной:
- Пасквили пишите! Продались уголовникам у власти!
Нинель привычно улыбалась и задавала обычные вопросы.
- Забыли, бойся равнодушных, это с их молчаливого согласия.., - резонировала непримиримая. - Если в вас еще сохранились остатки совести, вы обязаны вступить в наши ряды.
- Как только воздвигнете баррикады, я встану со знаменем, - сказала Нинель. - Можете на меня рассчитывать. Но мерзнуть часами - это выше моих слабых сил. - И не сдержалась, добавила: - Не болтуны делают революцию. - Тезис спорный, как все в этом мире, но Нинель нравилось ее изречение.
***
Нинель приготовила чай, но Шмака не было. Молчал и его телефон.
***
Нинель перебирала клавиши пианино, пытаясь подобрать мотив модной песенки, что, смеясь, напевала в соседней комнате дочка.
В дверь позвонили.
Нинель гостей не ждала и продолжала играть, слушая нежный смех девочки.
Нечто волшебное было в бесхитростных звуках пианино, несопоставимое со звучанием магнитолы, хотя на дисках были записаны концерты мастеров. Нинель жалела, что в детстве отстояла свое право на свободу и бросила занятия музыкой. Нет, ее девочка закончит музыкальную школу. Вырастет - благодарить будет.
Шаги свекрови, глухие, мерные, неторопливые. До - фа, до - фа. Приглушенный говор, то ровный, то волнистый. Аккорд, пассаж. Аккорд, пассаж. И снова: до - фа, до - фа.
- Неля, там странная личность. Говорит, что твой сослуживец.
Хорошо, Нинель сидела за пианино. Она резко крутанулась на стульчике, якобы закрыть крышку инструмента. Сложила ноты.
И пошла в прихожую, удерживая на лице равнодушие.
Свекровь шла следом.
На тускло освещенной площадке стоял Шмаков. В прихожую свекровь его не впустила и дверь оставила на цепочке. Конечно, Нинель хотела выйти к Шмаку и прикрыть плотно дверь перед носом свекрови, но сняла цепочку и сказала тоном вежливым и безразличным:
- Входите, Антон Петрович, - и протянула Антону руку. Антон, чуть помедлив, пожал протянутую руку Нинель.
Свекровь стояла рядом.
Шмаков буркнул что-то, что при желании свекровь могла принять за приветствие. Та не приняла и молчала.
Нинель искала слова - повод для визита Шмакова. Она понимала, что Шмак не мог заявиться к ней просто так, интриги ради, но и понимала, что о подлинной причине его визита нельзя говорить при свекрови.
Стараясь сохранять безучастный вид, Нинель с тревогой смотрела на лицо Антона, худое, бледное, безучастное.
Антон поднял глаза: взгляд настороженный и колючий, взгляд затравленного зверька.
Нинель проглотила слезы и, вновь стараясь принять нейтральный вид, показала рукой на вешалку, предлагая Антону раздеться. Заговорить она не решилась.
Антон все еще стоял у дверей. Жалкая поролоновая курточка, поднятый куцый воротничок, голая шея. Руки без перчаток засунуты в карманы, и посиневшие запястья. Из-под вязаной шапочки видны волосы: Шмак только что подстригся, ради визита к ней.
Нинель прикусила губу и почувствовала вкус крови.
Свекровь стояла рядом.
Нинель сглотнула слезы и заговорила деловым тоном:
- Матвею Юрьевичу понадобился отчет? Что-то слетело с полосы? Вы бы позвонили, я бы подготовила к вашему приходу.
Шмаков буркнул нечто, что можно было понять, как угодно, а Нинель, не умолкая, говорила:
- Телефон все время был занят? Да, дочка играет, папе звонит, всем куклам по телефону подруг находит, - сыпала и сыпала словами Нинель. - Вы извините, но придется немного подождать. Я сейчас подготовлю бумаги. А Вы пока отдохните. Хотите чаю? кофе?
- Чаю, горячего, - буркнул Шмаков уже членораздельно, топчась у вешалки, но не желая расставаться с курточкой: промерз он основательно.
Нинель поежилась, мурашки пробежали по коже: она ощутила, как холодно Антону в осенней куртке.
Антон шагнул за Нинель, но взгляд свекрови его остановил. Антон шагнул обратно, скинул туфли и побрел на кухню в дырявых носках.
***
Свекровь осталась где-то в комнатах, но, возможно, и в коридоре, и Нинель включила газ, стала наливать воду в чайник и под шум спросила шепотом, глядя то на Шмакова, то на дверь и прислушиваясь к шорохам квартиры:
- Шмак, ты что?! Или - что-то случилось?
- Случилось, - буркнул Шмаков. - Что-то.
Нинель захлестнула тревога.
Она открыла шкафчик, начала деловито переставлять на полке консервные банки:
- Да говори же.
- Скажу, - буркнул Антон, рассматривая банки в руках Нинель.
Зашумел чайник.
Нинель поставила перед Шмаковым огромную чашку с дымящимся чаем, и Антон обхватил чашку, горячую, ладонями.
Нинель плеснула чаю и себе и с маленькой чашечкой присела чуть поодаль, с тревогой глядя в лицо Шмакова.
- Шмак, почему ты не позвонил? - шепнула и громко произнесла несколько казенных фраз, три раза четко проговорив "Матвей Юрьевич": имя редактора действовало на свекровь магически.
- Жетонов нет, - буркнул Шмаков, шумно отхлебнув чай. И замолчал, словно затем только и заявился в чинный дом, чтобы попить чайку.
- Хорошо, что ты, наконец, объявился. Где ты был?
Заглянула дочка. Фыркнула, хихикнула, убежала.
Шмаков не поднял головы.
Телефонный звонок.
- У меня посланник Нефедова, - сказала Нинель. - Конечно, я так и знала. У нас всегда так. Или материал скиснет, или давай с колес, - говорила в трубку, стараясь держать интонацию и не отводя взгляда от Шмакова. Тот сидел застывший и желтый - мумия промерзшая. И только глаза чуть оттаяли после горячего чаю. Казалось, как только Шмак заговорит, язык его начнет заплетаться, и Антон упадет под стол из карельской березы.
Нинель была рада, что взяла трубку и муж узнал о странном визите не от свекрови, а от нее. Шмак по своему внешнему виду вполне мог сойти за курьера.
Она достала из холодильника поднос, где под крышкой лежали масло, сыр и колбаса: теперь, после разговора с мужем она чувствовала себя свободнее. Шагнула к столу.
Антон следил за подносом голодным взглядом.
У Нинель защемило сердце, и тут же она почувствовала досаду. Что за ребячество! Ведь получает зарплату, и неплохую. Мог бы и питаться нормально, и одеться по сезону. Так нет же. Как пацан, все деньги тратит на железки, на книжки. Мало ему интернета на службе. Как глаза не устанут.
Шмаков ел с таким зверским аппетитом, будто несколько дней голодал. И молчал.
- Шмак, да что случилось?!
- Случилось.
Антон склонился над тарелкой, и лица его было почти не видно.
***
Фаина Сергеевна надела пижаму, согрела в микроволновке молоко, добавила ложку коньяку и отнесла чашку на ночной столик, где уже лежали тарелка с гренками, очки, коробка со снотворным и рукопись очередного таланта.
Устроившись в постели, Фаина Сергеевна сдвинула грелку к ногам и принялась читать рукопись, отхлебывая молоко и похрустывая гренком.
Повествование о грустном вечере одинокой немолодой женщины всколыхнуло в Фаине Сергеевне мысли о Мешантове. "У него есть талант, - думала Фаина Сергеевна, забыв о рукописи. - Я помогу ему, я его поддержу, и его талант заблистает, как обработанный алмаз".
Тут Фаина Сергеевна вспомнила, что Мешантов исчез прежде, чем появился в ее жизни, и ей захотелось плакать. Но не хотелось ни головной боли наутро, ни отеков под глазами, и Фаина Сергеевна вернулась к рукописи и, чтобы отвлечься, перелистала несколько страниц, но героиня по-прежнему была грустна и одинока, и грустные мысли упорно возвращались.
Фаина Сергеевна выпила снотворное и вскоре забылась тревожным сном.
Среди ночи она проснулась и до утра маялась в тоскливой бессоннице, думая, что ей предпринять: выпить молоко? снотворное? расплакаться?
Под утро Фаина Сергеевна поняла, что ей надо поговорить.
Поговорить в воскресный день ей было не с кем.
Фаина Сергеевна заварила липовый чай, поджарила блинчики и вспомнила, что где-то здесь, в ее районе, живут Першины. Телефонная станция у них одна, а номер Першина не забудешь: 1905. Революционер недобитый.
Фаина Сергеевна позвонила Першиным. Трубку сняла Валентина. Фаина Сергеевна представилась - и пауза. И Фаина Сергеевна увидела постную физиономию Валентины. Чинная парочка! Уж она-то, Фаина, помнит, как Валька шмыгала по общежитию. Ну да ладно, выбирать не из чего. И Фаина заворковала: позволительно ли ей будет, да не обременительно ли будет, и все в таком роде. Ну и Валентина заворковала на другом конце провода: что вы - что вы, конечно - конечно.
***
Валентина в прихожей остановилась на миг, вскинула голову, глотнула воздуху, глянула на Владимира Илларионовича.
Владимир Илларионович, стоя в дверях комнаты, вздохнул в унисон с женой и развел руками, мол, что же делать.
Валентина открыла дверь, и вошла Бабицкая.
Хозяин протянул руки, желая помочь гостье снять шубу. Выглядел он неважно. Лицо круглое, черты размытые, глаза притворно кроткие, руки белые, пухлые, под кофтой - животик. Помещик обедневший. В пиджаке и при вечернем свете Першин куда интересней.
Владимир Илларионович снял с Фаины Сергеевны шубу, аккуратно пригладил на шубе воротник и сказал с кислой улыбкой:
- Какой приятный сюрприз.
Бабицкая сняла шляпу, поправила прическу. Волосы ее, когда-то каштановые, теперь были ядовито фиолетовые.
Втиснутая в лиловый брючный костюм, Фаина наклонилась снять сапоги, и бархатные брюки, с трудом облегавшие ее пышные бедра, жалобно треснули.
- Такой очаровательный костюм, - сказала Валентина, надеясь, что голос ее прозвучит дружелюбно.
Фаина с трудом распрямилась и произнесла с придыханием:
- Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным.
Валентина вздохнула, сказала: "Я приготовлю чай" и поспешно удалилась на кухню.
Першин сделал широкий жест:
- Фаина Сергеевна, голубушка, прошу.
И они прошли в комнату.
***
- Вы всегда вдохновляли поэтов, - чуть театрально произнес Першин.
Першин говорил не о бурной деятельности Фаины Сергеевны, он говорил о мужчинах в ее жизни. Она многим покровительствовала, кормила, одевала, сводила с нужными людьми и… оставалась вновь одна.
- О нет, я никогда никого не вдохновляла, - грустно отозвалась Фаина Сергеевна. - Им просто было со мной удобно. Какое-то время.
Фаина Сергеевна была грустна и беззащитна. Першин не знал ее такой, и Владимир Иларионович растрогался:
- А тебя, как всегда, чутье не подвело. У тебя нюх на истинный талант, - Владимир Иларионович погладил Фаину Сергеевну по руке. - Ты открыла Мешантова. И не важно, вернется ли он или сгинет в лагере навеки. Роман - есть. И ты соавтор.
***
Снег истаял, и мокрый тротуар полон зыбким и грустным светом.
Резкий холодный ветер треплет голые деревья.
Шмаков отошел от окна, включил компьютер и долго сидел, неподвижный, глядя на каталог своих рукописей.
Теперь про любой его роман, про любой его рассказ скажут: автор подражает Мешантову.
Рукописи не горят? Пустое. Движение руки - и все. Безмолвие.
***
Нинель распахнула форточку, и воздух, дивный весенний воздух потянулся в комнату.
И звякнул телефон.
Еще не начался рабочий день, а им уже неймется.
Нинель шагнула к телефону, и голос, похожий на голос Шмака, сказал хрипло:
- Ель…

И звук упавшей на пол телефонной трубки.
И тишина.

Обсудить этот текст можно здесь