| Редакция | Авторы | Форум | Гостевая книга | Текущий номер |

 

Ольга Туманова

Убийство в стиле эссе

Аромат хорошего табака и дорогих духов парил в лестничном пролете, словно на ожившей странице романа прошлых лет. И небо, огромное, многоликое, с причудливым переплетением безоблачной голубизны, грозовых туч и абстрактно-нечетких струек дождя, что падал на чьи-то головы вдали, у горизонта, шикарной картиной смотрелось в окне, огромном и безупречно чистом.
Удобная мягкая обувь легко и с удовольствие касалась чистого мрамора. Ах, не хватает ворсистого ковра. Чтобы ниспадал по ступенькам до парадной двери. Чтобы звучал торжественным аккордом. Чтобы… Надо, надо предложить соседям.
Легкий щелчок замка, хлопок входной двери, и, изящно кивнув головкой, прошла мимо соседка, и томительно пахнул parfum, и божественно шелестнул натуральный шелк, и Феликс Семенович Якушев запоздало поклонился вслед даме, с почтением и с наслаждением. Разве думал он, разве мог когда-нибудь вообразить, что будет спускаться из своей квартиры не в затхлой кабинке убогого лифта, не по заплеванной, загаженной лестнице...
Какие, однако, изгибы делает река нашей жизни, какие берега открывает!
Легкая изморось носилась в воздухе, и так вкусно вдохнулось, и… И какой-то замызганный хлюст просеменил мимо: непокрытая голова втянута в хилые плечи; и запах дурного мыла и поношенной одежды коснулся почтенного господина, и Феликс Семенович поморщился брезгливо и подумал раздраженно, что великолепное его настроение беспардонно испорченно каким-то убогим, что невесть как оказался возле респектабельного дома. Но тут же осознание своей избранности восстановило Феликсу Семеновичу приятное расположение духа, и доброе настроение не просто вернулось к нему - оно вернулось обновленным, выпуклым, и пожилой мужчина подумал с юным задором, что у Судьбы не бывает случайностей, и не безликий оборвыш прошел рядом с ним: прошел усилитель теплого света, что ласкает и холит его, Феликса Семеновича.
"Воистину в жизни каждый получает то, чего он достоин," - в который уж раз подумал Феликс Семенович и шагнул к кромке тротуара, где ждало его новенькое авто.
***
Шмаков вышагивал по улицам, не замечая ни дождя, ни прохожих, ни светофора, и в голове его одна-единственная мысль вертелась, билась, переворачивалась, модифицировалась, звучала на все лады и во всех тональностях: этот старый козел не только не ждал его, не только не извинился, что вынужден, мол, уйти из дома в условленный для их встречи час, - он даже не узнал его, Шмакова, не заметил, хотя он, Шмаков, шагнул к домофону в тот самый миг, когда старик вышел из подъезда. Да не вышел! Появился. Явился, как то самое явление. И он, Шмаков, приостановился, приподнял было шляпу - да нет у него шляпы, берет, и тот пообтерся. Но не пригодилась бы шляпа: старик на него не взглянул. Старик вообще его не заметил, вернее, заметил, еще как заметил - как урну с окурками и плевками. Как мусорное ведро, как бак с нечистотами, что возник на пути его торжественного шествия.
Шмаков вошел в подворотню, где среди гнили стояли переполненные мусорные контейнеры, и от них ринулась на Шмакова, ощетинившись, стая кошек, и с диким лаем влетела в подворотню свора собак. А откуда-то сверху выплеснули ведро жидких помоев аккурат на голову Шмакова, но - спасибо стае и своре: Шмаков шарахнулся от них, и помои пролетели рядом, лишь обрызгали, шмякнувшись о землю, да штаны и так заляпаны. Шмаков хмыкнул и хотел подумать о чем-то философском, но тут его пронзил резкий ветер, что дул в их закутке постоянно, как из чьей-то мерзкой пасти в розе ветров, или роза ветров - не то? Ну и черт с ним. Или с ней. Да с ними со всеми. Шмаков шмыгнул в подъезд (если можно назвать подъездом дыру с огрызком деревяшки, что была когда-то дверью), потопал на верхний этаж по узкой лестнице. Пахло мочой, горелым молоком, прокисшей капустой, кошками. Сквозь никем никогда не мытые оконца едва брезжило, и ступени, и стены, и двери - все было серо, лишь скособоченные патроны, никогда не знавшие ламп, чернели сквозь паутину.
Все великие русские писатели жили в трущобах, ходили по замызганным лестницам, были голодны и оборваны и творили нечто...
Ах, не все? Ну, конечно. Граф Толстой. Так не даром же говорят, что тот, кто любит Достоевского... Так и этот, старик, графом стать задумал? Осталось титул купить. Ну, так продаваться - все купишь. Да и кто сказал, что нет у него титула? Эти реликвии затрепыхавшие клубы создают, грамоты жалуют. Или - продают? А, черт с ними. И с грамотами. И с реликвиями. И со стариком. Со всеми.
Шмаков пнул кошку, что неосмотрительно оказалась на его пути, сплюнул, высморкался, вошел в квартиру (если позволительно называть квартирой то жилище в блочной коробке, где существовал Шмаков), шарахнул дверью и, не снимая обувки, прошлепал, оставляя грязные мокрые разводы, по давно не мытому полу, к столу, где среди вороха бумаг, окурков, пепла и прочего хлама стоял старенький компьютер. Вошел в Сеть - почта работала. Надо платить, отключат, козлы. За что платить? Сплошной слив рекламный.
Но вот и то, единственное, что он ждал: "Уважаемый Антон Шмаков! Вообще-то мы не информируем об отклонении рукописей. Вы так видите прожитые годы и имеете на это право, но и редакция имеет право на свою точку зрения..."
Козлы. Все козлы. И все премии - чаевые. Оплачивают услуги определенного сорта. Все - от жалкой газетенки до Нобелевского комитета. И при этом - развесистая демагогия про художественность, про вклад в искусство, про... Козлы!
Шмаков зашел на форум, наугад открыл два сообщения, написал пару слов этим умникам - стало легче: теперь пусть они себе самочувствие улучшают.
Неплотно прикрытая дверь хлопнула от порыва ветра, и Шмаков вздрогнул. Ну и погодка! Под стать настроению. Да что там погода, настроение. Тут вся жизнь собачья. Как же, собачья! Вон у соседей бульдог тупорылый каждый день мясо жрет. Собаку кормят, а сосед - хоть сдохни. Козлы!.
Вернулся в "паутину", пробежался по знакомым сайтам - жизнь бурлит: конкурсы, публикации, обсуждения. Туфта. Все - туфта. Премия - один рубль. Ну, козлы!
А тут... Как же он не видел? Или новое? Патронаж - влиятельный, спонсоры, и первая премия - кое-что, не фикция. И издание произведений победителей отдельной книгой.
Жюри - публика, конечно, та еще. Знает он их, кой-кого и в лицо, а кого - по чтиву: козлы!
Шмаков глянул на часы - стрелки несутся вскачь. Живая иллюстрация к теории Эйнштейна. Кто их просит иллюстрировать? Он с детства картинки не любит. Сколько ж копеек осталось на его счету? Копейки и остались.
И все-таки он не вышел из интернета, пробежался по публикациям, представленным на конкурс, - когда успели? И про конкурс узнали, и работы номинаторам отослали, и те их прочитали, и в журналах поместили - козлы! Все у них предопределено. И макулатуру по своим загодя собрали. И премии уже распределили. Не читая. А дураки радуются: конкурс. Со всего мира простыни шлют, клавишами клацают, стараются - ну, козлы.
Нет, ну что пишут. Ну как пишут.
И номинируют. И напечатают. И премию дадут.
Шмаков щелкнул мышкой, вернулся к условиям конкурса.
Вышел из интернета, запустил Word. Пробежался курсором по каталогу. Все не то. Разве то, что пишет он, - для этих козлов? Ага, пусть все лежит в ожидании потомков. А кто даст гарантию, что те не будут дурнее этих?
Снова перечитал свой каталог - нет, это гарантированный проигрыш. Отметят, быть может, похвалят - ему нужна первая премия.
Первую дадут детективу. Это ежу понятно.
Ну, что ж. Значит - детектив. На озарение времени нет - займемся мастерством. Состряпаем, склеим. Обработаем.
Сервер вновь выпустил его в интернет - пошла полоса удачи.
Шмаков пробежался по библиотекам, по чужим страничкам - кое-что позаимствовать можно, но так, мелочи, бомбу из этого сора не смастеришь.
Оставил компьютер, шагнул к шкафу, где скопилось несколько детективчиков, переводных и отечественных, порылся - все одного уровня, одного пошиба, и все привязаны к каким-то специфическим вещам: яхтам, виллам… Но вот то, что надо! Он совсем не помнит эту книженцию, она не произвела на него никакого впечатления. Но тематика - "литературная", фабула - закручена нормально, действие - выполнимо, а психологических вывертов он на остов нашпигует в избытке. Он нарисует им конфетку, они все ее проглотят - и потребители ширпотреба, и любители изысков.
***
Легкий снежок неспешно падал на траву, на тротуар, на скамейку и таял под ногами, и ботинки мокли, и ноги стыли. Колкий ветерок проникал под поролоновую куртку, и голые руки, втиснутые в узкие и холодные карманы, зябли, и тело била мелкая дрожь. И виделась кружка горячего чаю, и дымчатая струйка пара… И миска с рассыпчатой картошкой, и аппетитная паровая шапка… И бутылка "Столичной"…
Не ожидал он, что придется столь долго сидеть в скверике, - немногие и нечасто открывали массивную дверь. А мог бы и ожидать: не многоэтажка. Это та населена, как старая рухлядь клопами. Эти живут комфортно, соблюдая сверхсанитарные нормы. К тому же кто за границей, кто... А черт их знает, где они бывают и что им дома не сидится, в таких-то хоромах.
За три битых часа, что клеился к скамейке, только один мужик проследовал в свои апартаменты. Уловил его комбинацию из трех пальцев на кодовом замке, но рисковать не хотел. Надо подстраховаться. Не тыкаться в дверь попусту: вдруг там сигнализация какая на неверно набранный код. И консьерж хоть и сачкует, и чаи пьет в своей опочивальне, но работкой непыльной дорожит и ухо держит востро, и выпрыгивает на каждый стук двери, что та самая блоха.
Прохожие торопливо шли мимо, не обращая на него внимания. За те часы, что он сидел в промозглом скверике, только дважды нарушилось его уединение. С час назад на соседнюю скамейку присела старуха, кряхтя, поставила рядом сумку и, не переставая кряхтеть, долго расстегивала бот, желая поправить сбитую стельку. И он, старательно прикрывая лицо газетой, мысленно клял старуху и убеждал ее поскорее отправиться восвояси: он опасался, что цепкий старческий взгляд запомнит его, и досадовал, что именно теперь, когда он не рискует смотреть поверх газетного листа, кто-то подойдет к подъезду, и он не увидит, как набирают код. Он даже хотел помочь бабке переобуться и растереть ноги, чтобы та побыстрее убралась из сквера, но тут же раздумал: она, растроганная, могла пуститься в пространный монолог и помешать ему. Но почему же помешать, возразил он сам себе. Он сможет, слушая старушенцию, смотреть на дверь в открытую, и не надо будет вынимать руки из карманов и раскрывать газету. Да, но кто же знает, что то за старушенция и как она оказалась в сквере? Хорошо, если бабка здесь случайно и ползет к автобусу, чтобы уехать на другой конец города. А если она живет в этом квартале и часами сидит на местных скамейках в водовороте новостей и событий? И до конца дней своих будет с умилением и слезами повествовать о нем, таком воспитанном, таком внимательном. А если она сейчас заговорит с ним и он ей не ответит, она будет рассказывать о его невоспитанности.
Он решил резко подняться со скамьи и зашагать с видом человека, что спешит в нужное место к точно назначенному сроку. Но тут старуха встала, кряхтя, и посеменила к тротуару.
Он вновь остался один в промозглом осеннем скверике. И вновь прохожие спешили мимо, даже равнодушным взглядом не удостаивая странного субъекта, что сырым осенним днем расположился в сквере со стопкой газет. И вновь безмолвен был подъезд в доме напротив: никто не входил, никто не выходил.
Но - наконец-то! - дверь открылась, и вышла женщина с хозяйственной сумкой, видимо, домработница.
Он напрягся в ожидании: сейчас она вернется, повесит на крючок сумку и наберет код.
Тут две девицы плюхнулись на соседнюю скамью, поглощая мороженое и издавая бессмысленные звуки, что у этих пустоголовых, должно быть, означали беседу и смех. И он вновь нырнул за газетный лист, вновь думая, что по закону подлости именно сейчас, пока эти кикиморы… мороженое…
И ноги стали мокрее, и руки холоднее.
Что за погода - ветрено и сыро. Слякотно и муторно - что в природе, что в душе. Хорошая погода! А ты хотел, чтобы птички пели, детишки шмыгали и бабки бдительные сидели по всем скамейкам, как эти куклы? Чудесная погода, превосходная - все прячутся по своим клеткам, а в доме напротив даже портьеры закрыты наглухо. Ветра они боятся. Как же, сдует их.
Девчонки фыркнули, загоготали, вскинулись и исчезли. Да, мартышки, ветрено и сыро. Ветрено и сыро было и на улице, и в душе - это пригодится. Природа - главный герой российского романа, а российские герои, если они не персонажи соцреализма, положительными не бывают. Хотя - как посмотреть. Или - почитать. Или - послушать. Иной литературовед закрутит такое, такой подтекст раскопает, что...
Так, эта кукла идет явно к дому. Надо же, пешком. Бензин, что ли, кончился? Или решила улице прикид показать? Или - прислуга? Здесь же... Для прислуги уж больно... Ну, так тут и прислуга имеет, не сравнить... с кем? Да ни с кем! С кем бы он сравнивал? Но с кем-то надо же все-таки сравнить. Без сравнений роман может быть англосакский, или как его там… Ну, так эта свора и пищит от них. Ничего, пропищат и в нашем интерьере.
Кукла продефилировала к подъезду. Что хорошо в этой публике - с их самомнением и самолюбованием где им заметить, что кто-то наблюдает, какой она код набирает. Для нее ясно: не то что прохожие - дома онемели при ее виде и окна распахнули от восторга.
Неспешно - главное не суетиться, не привлекать случайного внимания - подошел к подъезду, придал пальцам нужную форму, ту, что только что имели пальчики в лайковых перчатках, - и замок щелкнул и дверь распахнулась.
Он постоял внутри подъезда, прислушался к непривычным запахам, звукам, и тугая тяжелая волна ударила по вискам.
Нет, сейчас он входить не будет. Время у него есть, пара месяцев, как минимум. Пусть и этот день, и мужчина в сквере забудутся и кралей, и бабкой, и мартышками. И всеми, кто мог нечаянно его заприметить из окна дома или автомобиля.
***
За окном свистало, грохотало, стонало. Не погода - ожившая картина сценария. И в этой какофонии новый негромкий звук - он прислушался настороженно: шаги на лестнице? Нет, оттенок голоса улицы, голоса природы. Он вновь обернулся к окну: в темно-сером свете темно-серые деревья гнутся к темно-серой земле. И ветер, невидимый и властный, незримый хозяин положения. Как в жизни. Как в истории. Но - сейчас в атмосфере что-то сдвинется, и ветер поменяет направление или исчезнет вовсе. Вот так же судьбы людей и народов.
Хватит философии! Им не нужны мысли, им достаточно ссылок на застывшие догмы и гранитные имена. Они жаждут ужасов: вкус чужой крови придает особую прелесть их сытому бытию.
Он шагнул к столу, где лежала стопка исписанной бумаги, перечитал вторую главу. Постоял, снова глядя в темноту окна. Он им преподнесет интригу. Он им раскроет психологию преступника.
За стенкой пробили часы - девять.
Пора! Другого такого вечера не будет. Или действовать. Или смириться с участью серого стада.
Действовать!
Он шагнул в прихожую, сдернул с вешалки пальто и застыл с ним в руках, но тут же стал надевать медленно, и пуговицы застегивал медленно. И медленно обулся. И вернулся в квартиру, к столу. Посмотрел на стопку бумаг, на погасшее окно монитора, оглянулся на столик, где серела кофеварка. Взял листы со второй главой и перечитал.
Шагнул к двери, но вновь вернулся, аккуратно сложил листы и убрал стопку в нижний ящик стола. И снова оглянулся, словно боялся оставить включенным утюг или чайник.
И вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь.
Тихим шагом спустился по темной лестнице. С минуту постоял в дверном проеме, слушая свист и вой ветра. Приподнял воротник пальто, втянул голову в плечи и - переступил порог.
***
Дождь стучал по подоконнику, и сильные порывы ветра ударяли о стекло, и волновался тюль, и трепетал свет ночника, и устало урчал компьютер - все так плавно, в такт блюзу. Сейчас бы чашку ароматного чаю и хорошую книгу, а приходится лопатить километры убогой писанины.
Нет, не так представлял Владимир Илларионович Першин свое участие в работе жюри. Он, конечно, предвидел, что придется почитать и что будут романы уровня среднего, и даже низкого, но не до такой же степени! И не в таком объеме.
Глаза болели, и перенасыщение переходило в отвращение, и то, что в начале вечера выглядело не лишенным интереса, к ночи становилось откровенным бредом.
Воистину, в этой стране пишет каждый второй. Да если бы только в этой! Сколько их уехало в поисках кисельных берегов за моря-океаны, а туда же - русские писатели.
Валентина Глебовна приоткрыла дверь, спросила от порога:
- Может быть, прервешься? Выпьешь чайку?
- Пожалуй, на сегодня я все, - Владимир Иларионович хотел выключить компьютер, но решил получить почту.
Сообщений двадцать появилось на экране, и с десяток, рекламных, Владимир Иларионович удалил не читая.
Взгляд выхватил строчку: "Зная вас как человека порядочного и профессионала в своем деле"…
Першин раскрыл письмо.
"Прошу извинить мою… но… Я - любитель хорошей литературы, которой сейчас, увы… Все заполонил ширпотреб… решил поделиться с Вами своим открытием. С интересом и некоторым разочарованием просматриваю романы, представленные на конкурс… На сайте, где публикуются романы авторов, что по тем или иным причинам представляют свои работы сами, не через номинаторов… просмотрел с долей скепсиса, но каково же было мое изумление и радость открытия, когда среди словесной шелухи блеснул алмаз. Должно быть, кто-то из Ваших коллег отказал автору в номинации, и он, дабы успеть в намеченные сроки… Не хочу задеть Ваше чувство солидарности с коллегами, но…"
Жена вновь приоткрыла дверь:
- Чай стынет.
Видя интерес на лице мужа, подошла, глянула через его плечо на монитор:
- Неужели что-то интересное?
"Представляя, какой объем литературы Вам приходится прочитывать, и подозревая, что у Вас не будет ни времени, ни сил просмотреть еще и побочную линию конкурса, я решил написать Вам об этом романе. Возможно, это не бриллиант, но алмаз воды чистейшей. Ему необходима огранка таким мастером, как Вы. Простите мне мое замечание, но кое-кто из Ваших коллег, увидев талантливую вещь, испытает лишь зависть и приложит максимум усилий, чтобы никто и никогда не узнал ни имени автора, ни его произведений. И зная, что Вы никогда…"
- А он, видно, разбирается в литературе. И в шайке литературной разбирается, - сказала Валентина Глебовна. - Если талантливая вещь попадет к той же Фаине… Володя, ты должен посмотреть. Ты по первой фразе поймешь.
- Конечно, - Владимир Иларионович улыбнулся жене: умница! Все понимает.
***
- Ecoutes moi, je tu prie, - пел тихий мужской голос, - quelle tu belle.- Paroles, paroles, paroles... - пел женский. И мерный шум дождя. И тюль волновался. И причудливая тень блуждала близ погасшего монитора.
Чтение романа навеяло столько мыслей… Странно… Все в романе обыденно, приземленно: и сам герой, и его поступки, мысли, желания... Убийство - да, но кого сегодня удивишь убийством?
Что у него, у Першина, общего с… убийцей! А - переживал, сопереживал, жаждал, как мальчишка, благополучного исхода. И столько мыслей…
Вошла Валентина, мягкая, заспанная, в теплом розовом халатике:
- Ты не ложился?!
Владимир Иларионович потянулся к жене, прислонился плечом к мягкой теплой груди. Так хорошо сознавать, что он, Першин, живет в уютном доме возле заботливой жены, а не прозябает одинокий в мерзкой хибаре.
- Ты читал? Роман? Тот? Значит - правда? - поправляя стопку книг на стеллаже и воротник рубашки мужа, и загнутый уголок газеты, что лежала возле компьютера, спрашивала Валентина.
Владимир Илларионович слегка качнул головой, соглашаясь:
- Я бы даже не стал редактировать. Конечно, название, "Уход старика", надо заменить. Уход, старик - и слишком просто, и… слишком претенциозно. А может - в этом свой тон?
- А стиль? - спросила Валентина, и Владимир Иларионович улыбнулся: Валя стала истинным литературоведом. Конечно, стиль - краеугольный камень мастерства. И вечером, глянув на первый абзац романа, Владимир Иларионович отметил, что стиль есть, есть авторская мелодия, а потом он просто читал, он сопереживал герою… Странно!
- И сюжет банален. Обыден. Нашпигован мелкими деталями быта, нашего, сиюминутного. Моралите в романе - никакого, но детали! Они заставляют думать. Они… И такая щемящая нотка, просто платоновская.
- Значит, талантливая вещь, - сказала Валентина.
Умница! Рассудила, как всегда, здраво. Он ищет причину своего интереса - да талантливая вещь, вот и интерес. Но, как сказал Аристотель, люди неохотнее всего видят как раз то, что очевидно.
Першин вскинул голову, посмотрел на жену, и подумали они об одном, и все же Валентина уточнила вслух:
- Фаина! Да и остальные. Как же, не из их клана.
Владимир Иларионович согласно качнул головой и решительно двинул мышку, оживляя монитор. Открывая почту, вновь глянул на жену и улыбнулся ее грустной улыбке.
Владимир Иларионович скопировал письмо и (с почтового ящика, о котором знали лишь друзья) разослал его членам жюри от имени читателя.
***
Голубое небо, зеленая трава. Золотистый ясень замер возле пестрой клумбы. Покой и гармония.
- Увезли обломанные ветви, подсыпали земли на клумбы, подровняли грядки, заменили оборванные провода - и ничто не напоминает о буре, которая три дня властвовала над городом, - Владимир Илларионович Першин задумчиво смотрел сквозь жалюзи на бульвар и рассуждал.
Серые брючки, дорогие и новые, дымчатая рубашка с модным лейблом, узорчатый шелковый галстук - все в тон жалюзи, и Першин смотрится деталью настенной живописи.
Шмаков хмыкнул, продолжая бряцать на клавиатуре, но Першин не услышал.
- Что-то изменилось в атмосфере. Что-то неподвластное нам, недоступное ни нашему зрению, ни нашему разуму. И мы живем в ином мире, чем жили вчера. И даже не понимаем этого. Вот так и судьба человека, вот так и история народа, - в который уж раз процитировал Першин недавно прочитанный роман, и Шмаков хмыкнул откровенно.
Першин развернулся с досадой, досадуя, впрочем, больше на себя, чем на Шмакова: нашел, перед кем философствовать.
Шмаков, нескладный, как подросток, одетый в свой неизменный наряд (несвежую рубашку неопределенного цвета, дешевые китайские джинсы, выгоревшие и потертые, ботинки, не знавшие щетки), был, как всегда, суетлив и несобран. Рылся в ворохе бумаг, дергал мышку, открывал и закрывал ящик стола, копошился в том, что когда-то было портфелем. И при этом правил корректуру.
Першин вздохнул, развернулся к окну.
Не без способностей парень. Но всегда заскакивает не в тот автобус. А затолкнешь в нужный - выскочит не на той остановке.
И в тот раз фыркнул-быркнул, хлопнул дверью, ушел из редакции, а повод и не вспомнить, так, мелочовка. Пожил годик на вольных хлебах, побегал мальчишкой по городу и вернулся. Когда акции уже поделили. И теперь у Шмакова, что протрубил в конторе двадцать лет, как у юнца, ни права голоса, ни дивидендов.
И Першин вновь вздохнул.
И все же личная невезучесть - не повод насмехаться над талантом.
Кстати! Першин повернулся к Шмакову, сказал оживленно:
- Знаешь, Антон, а ведь автор - не мальчик. Он наш ровесник. Я это чувствую.
Шмаков хмыкнул, почесал рукавом нос, выдвинул верхний ящик стола, задвинул верхний ящик стола, глянул исподлобья на Першина и затюкал по клавишам.
- Да, Антон. Это так, поверь. А имя его я слышу впервые. Даже по публикациям не знаю. А ведь талант. Вне сомнения - талант.
Шмаков перестал печатать, посмотрел на Першина, хотел было ответить, но не ответил, вздохнул, хмыкнул, усмехнулся и вновь стал печатать.
- Ты прочитал? Ну, скажи! - настаивал Першин. Его и роман взволновал, и Шмаков был ему симпатичен. И, говоря об авторе романа, Першин говорил и о Шмакове. - Столько лет без признания. А ведь не в канаве валяется, не с транспарантами по площадям бегает - творит! И вот результат.
Шмаков вновь перестал печатать и уставился в ворох бумаг, словно обдумывая ответ.
Першин подошел к своему компьютеру, открыл роман, обернулся к Шмакову:
- Подойди.
Тот подошел неохотно. Стоял смурной, глядел на монитор, потом сказал глухо:
- Нет, не знаю. И имя не слышал, и стиль незнаком.
Звякнул телефон.
- Слушаю, - сказал Першин и, узнавая собеседницу, продолжал с легкой улыбкой:
- Приветствую, Фаина Сергеевна. Да? Да что Вы говорите? И когда? И от кого письмо? Да, должно быть, автор Вас знает? Действительно, он прав, мы всегда ждем, пока заграница… Да, потом потомки будут просить вернуть прах на родину. Да, очень образно. Нет, в принципе, я не возражаю… И… Но надо посмотреть, почитать… Обязательно. Вечером.
Шмаков хохотнул, и Першин глянул с досадой и, прикрыв рукой мембрану, шепнул сердито:
- Что за манера ерничать. Ведь даже не знаешь, о чем речь!
Шмаков шумно уселся на место, прикрыл левой рукой голову, словно спасаясь от словесного шума, а правой сердито забарабанил по клавиатуре.
***
Легкий морозец приятно пощипывал щеки, и снежок, такой желанный после долгой слякоти, кружил, вальсировал и неспешно опускался на землю.
И воздух, восхитительный воздух. Мир стал чист и прекрасен.
Не ожидая лифта, Першин быстро поднялся в редакцию, и, раньше, чем Владимир Илларионович открыл дверь, в лицо ударил мерзкий запах. Першин невольно поморщился, но, входя в кабинет, словно и не заметил, как Шмаков поспешно пнул под стол блюдце с окурками.
Не снимая ни дубленки, ни шапки, Владимир Иларионович подошел к столу Шмакова и сказал в хмурую физиономию:
- Премия. Первая.
Шмаков вскинул голову и смотрел на Першина не мигая, и руки Шмакова замерли, одна - на стопке бумаг, другая - на мышке, и левая стопа все еще обитала, неподвижная, под столом, возле чадящих окурков.
- А! Пробрало, - сказал Першин со злорадством, веселым и доброжелательным, - не так уж все безнадежно в нашем безнадежном мире.
Першин скинул дубленку, шагнул к окну, приоткрыл фрамугу и глянул на Шмакова с полувопросом: "Не возражаешь?"
Шмаков не возражал. Он сидел все в той же позе, как в детской игре "Замри". Першин хотел засмеяться: "Отомри", но Шмаков так обидчив! И Владимир Иларионович промолчал.
Включил компьютер: дела, увы! - дела.
Тут приоткрылась дверь, и сквознячок, и запах французской парфюмерии, и голос Нинель Лисокиной:
- С утра уже, как пчелки? Привет, мальчики. Ну, молодцы, ничего не скажешь. А между прочим, объявлен итог конкурса.
Владимир Илларионович улыбнулся:
- Информационники наши, как всегда, впереди планеты всей.
Лисокина поиграла бровями, мол, о да, не спорю, мы - такие, улыбнулась и сообщила:
- И победил некий Мешантов.
Нинель шагнула к столу Шмакова:
- Шмак, он - кто?
Шмаков молча пожал плечами.
- Шмак, ну, вспомни. Ты же у нас… Да, Владимир Илларионович! - Нинель стремительно развернулась от стола Шмакова. Высокая, стройная, сделала шаг и склонилась к Першину:
- Говорят, открытие Бабицкой? Неужели - правда?
Шмаков хмыкнул, и Першин улыбнулся: ожил! И сказал весело:
- Правда, правда, чего только не бывает в этом мире. Вы, женщины, такие непредсказуемые, - и добавил с легкой грустинкой:
- Правда!
Нинель грусти его не заметила, продолжала с прежним напором:
- Он что - ее ближайший родственник? - дунула на упавшую на лоб прядь, затем вскинула голову, и ворох рыжих волос взметнулся вверх и, пройдясь по щеке Першина, упал на спину Нинель. - Или он - ее последняя надежда на личную жизнь?
Шмаков хмыкнул, а Першин улыбнулся:
- Не знаю. Не думаю. Хотя вы, женщины, такие загадочные… - И добавил тоном серьезным:
- Одно неоспоримо: премию присудили справедливо. Достойному.
- Ну, странны дела твои, Господи, - сказал Нинель.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
Лисокина стремительно шагнула к дверям. На миг остановилась:
- Да! Совсем забыла. Шеф собирает. Желает снабдить очередной ценной установкой.
Стукнула дверь, и фрамуга захлопнулась, и взметнулись листы бумаги на столе Шмакова.
***
В светлой длинной шубе из хвостиков норки, в темной норковой шляпе с полями, в черных сапогах на высоких каблуках невысокая Фаина Сергеевна ощущала себя дамой высшего круга.
Морща носик, она гордо задирала голову и требовательно поглядывала в просвет между головами плотно стоявших перед ней и досадливо морщилась уже вся, чувствуя, как ее элегантная, пушистая, дивная шляпа трется о чье-то грубое плечо.
Как и водится, после транспортной паузы к остановке подошло сразу три машины. Одна вообще шла не туда, и Фаина Сергеевна глянула на нее с гневным укором, второй автобус, муниципальный, был черен от пассажиров, и к нему сразу устремилась с остановки людская масса. Коммерческий покорно ждал, раскрыв переднюю дверь, и в дверь были видны два свободных места. И какая-то девица (так себе, ничего особенного), задрав головку в шляпке (и шляпка - так себе; норковая, с полями - но ничего особенного) неторопливо шагнула со скучающим видом к тем дверям. И явно медлила, наслаждаясь взглядами остальных, что, впрочем, смотрели отнюдь не на нее, а на дверь переполненного муниципального. Одна Фаина Сергеевна умела замечать все, ну, потому она и…
Фаина Сергеевна гордо дернула плечиком, выше вскинула голову и, довольная и собой, и своим решением, шагнула вслед за девицей в уютной салон.
***
Сияние светильников, звуки оркестра, шелест дорогих тканей, блеск аксессуаров, звон бокалов, запах праздника - банкет был в расцвете. Или, как говорят сегодня: тусовка.
Нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - ту-сов-ка - словно пихнули пару-тройку раз в бок кулаком в автобусе или в магазинной очереди. То ли дело: банкет, звучное "а…". Да "ба!" - и все сказано.
От нарядной группки у окна с золотистыми жалюзи отделилась черная фигура, и Першин, чистенький, прилизанный (скучный все-таки субъект), подплыл к Фаине Сергеевне своими бесшумными шажками.
- Фаина Сергеевна, - замурлыкал, принимая из рук Бабицкой шубу и семеня к гардеробной. - Мои поздравления. Вы одна? - Першин перекинул шубу через перила, милостиво кивнул гардеробщику и оглянулся, скользнул медленным взглядом по залу, словно собирался по наитию узнать в массовке героя дня. Не узнал, склонился к Фаине Сергеевне в полупоклоне (клоун заторможенный), взял под ручку, посеменил к колонне, не переставая ворковать:
- Героиня наша пред нами. А герой?
И за сладкой улыбочкой - горькое терзание. Да и как ему, Першину, не терзаться, он же у нас - эталон, экспонат музейный, подчехольный, а тут - такой облом (нет, - поморщилась Фаина Сергеевна, - не стоит так засорять свою лексику), тут такой… так и хочется сказать: отпад. (Пора прекращать смотреть телевизор, иначе…) Да! Вот! Абдикация. И Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:
- Как? Вы без тени, жуткой и мрачной?
Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно.
Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту, ни на шаг. Причем Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести - нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но - ни слова.
На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий Запад), да и успех немолодого никому не известного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.
Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?
- Истинный талан всегда скромен, - сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:
- О, да! - но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым признакам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки, поступки создают человека. Протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали хоть и не особо оригинальны, но справедливы.
- И все же - премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки, - Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной, улыбнулся, - милых дам. "Не продается вдохновенье…" - и сам над собой усмехнулся: всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.
- Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, - поджав губы, произнесла Фаина, и Владимир Илларионович вновь едва не рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:
- Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните - кто? - спрашивал, вновь и вновь обводя глазами зал.
- Не знаю, - неохотно ответила Фаина Сергеевна.
- Ну, голубушка, ну… Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? - Першин, перестав поглядывать в зал, смотрел с недоверием на Бабицкую.
- Он ведет себя достойно, - вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.
***
Зал гудел, шумел, праздновал.
И вот прелюдия завершена. Гаснут улыбки и смешки, как огни под сводом театра, все идут в конференц-зал, и вступительная часть, нудная, длинная, протокольная.
И - наконец-то! - оглашение лауреатов. Премия третья, вторая, поощрительная, от спонсора, от того, от этого. Зал любезно хлопает, снисходительно улыбается - лица все знакомы и неинтересны. И...
- …Анисиму Борисовичу Мешантову за роман "Уход старика"! Номинация Фаины Сергеевны Бабицкой!
И Фаина в президиуме подросла на глазах, как волнушка после грибного дождя.
И зал зашумел, заулыбался, зашевелился - все оглядывались: кто встал? где?
Встали самые любознательные и демократичные, что без церемоний хотели первыми увидеть того, ради кого зал и собрался, чтобы однажды, лет так через дцать, сказать внукам задумчиво: "Когда я…"
Однако, где же Мешантов?
Мешантова в зале не было.
И Першин подумал о Шмакове: первый раз Антона не подвело чутье. Такую оплеуху он все же не заслужил. Конечно, можно заболеть, можно улететь на Камчатку или на Канары. Конечно, автор имеет полное право получить премию келейно, в бухгалтерии. Или по почте. Но! Конкурс - престижный. Премия - первая. Мечтают - сотни. И сотни пришли его чествовать. Должен был объявиться! А он - телеграммы не прислал поблагодарить жюри и зал.
Тут Першин подумал, что завтра ему рассказывать Антону про вручение премий, и у него заболел затылок.
***
Фаина Сергеевна, едва передвигая ноги, брела по проспекту.
Падал снег, и газон стелился искристым белым ковром, и притягивали взор пушистые шары деревьев - дивный зимний пейзаж, столь редкий в прогазованном городе.
Фаина Сергеевна не замечала красот природы, она была в замешательстве, ей несвойственном.
Первая премия досталось автору не по воле небес. Это она, Фаина, изловчилась, это она, Фаина, шепнула тому, позвонила этому, чье-то творение поругала, чье-то творение похвалила, и столкнула лбами минусы, и в результате получила свой большой плюс. Это читатели думают: члены жюри роман прочитали, ахнули от восторга и в едином порыве вскинули руки: премия! первая! Как же! Да никто ничего не читал. У каждого свои кандидаты, свои планы, свои амбиции. Какая им разница, кто там что написал? Да разве мыслимо читать все, что присылают на конкурс? Это теперь, когда роману присуждена премия, а вместе с ней и полный джентльменский набор, или, по-современному, потребительская корзина: и заманчивые предложения от редакций журналов, и контракт с издательством, и интерес иностранных обозревателей с их резюме, мол, книга может стать бестселлером (пусть значение этого слова мало кто понимает, а интерес и зависть оно порождает), и многие приятные мелочи, как интервью для газет, как мелькание на телеэкране, и прочая, и прочая, - вот тут да, кое-кто роман прочитал, но все же интересовались больше автором, персоной, не романом. Вот только сейчас, когда автор…
Фаина Сергеевна плюхнулась на заснеженную скамью, не стряхнув со скамьи снег, не постелив под шубу газету. Вот теперь, когда автор, получив первую премию, за премией не явился, когда он не торопится давать интервью иностранным журналистам и подписывать контракт с издательством, когда… Теперь роман прочитают все! И, как только роман появится в бумажном варианте, его тут же раскупят. Весь тираж. Тираж может быть любым, огромным. И доходы. И перспективы.
И герой на белом коне.
У Фаины Сергеевны закружилась голова. Какой расчет, какая выдержка! Вот уж воистину, талантливый человек талантлив во всем.
Фаина Сергеевна судорожно глотнула морозный воздух и торопливо посеменила к дому.
***
В редакции было многолюдно, шумно и душно. И в холле, и в коридоре, и за открытыми дверями отделов толпились, курили, смеялись, общались.
Обычная картина, приятная сердцу журналиста, последнее время Першина раздражала; раскланиваясь направо и налево и улыбаясь всем и каждому, Владимир Илларионович бочком прошел к своему кабинету, и, открывая дверь, подумал с удовольствием, что мрачный нрав Шмакова спасает от обилия праздноболтающих.
Шмаков молотил по клавиатуре.
Довольный тишиной и безлюдьем, Першин оживил компьютер и попытался углубиться в статью, однако мысли Владимира Илларионовича какой день крутились в других сферах.
- Конечно, Бондарь прав, - Першин опять подумал о герое как об авторе романа. - Ракушки, налипшие на киль, всплывают вверх, когда на море шторм и судно треплет волна. Сказано так… по-шмаковски.
Першин улыбнулся, глянул на Шмакова - тот с остервенением колотил по клавишам, не спуская с клавиатуры недоброго взгляда, словно та была манекеном ненавистного начальника.
Роман в редакции прочитали многие, и только что Першину пришлось выслушать с десяток суждений и о романе, и о поведении автора, но Владимиру Иларионовичу было интересно мнение Антона.
Першин вновь улыбнулся, глядя на сумрачного Шмакова:
- Антон!
Тот вскинул голову и смотрел из-под насупленных бровей, словно Першин отвлекал его от создания эпопеи века.
- Почему автор не идет за премией? - играя мышкой, чтобы не погас монитор, спросил Першин. - Твое мнение? Это что? Пренебрежение? Бравада? Трагическое стечение обстоятельств, и автора, быть может, уже и в живых нет?
- Псевдоним, - буркнул Шмаков и снова принялся за клавиатуру.
- Псевдоним? Действительно… Ты полагаешь… - Владимир Иларионович оставил в покое мышку. - Никакой не новичок. Просто решил - что? Проверить себя? Нас? Испытать острые ощущения? Вернее, пережить вновь былые ощущения? Заново испытать - да что испытать? А премия - не нужна вообще?
- Появится, - буркнул Шмаков, - когда-нибудь.
- Так ты полагаешь… - И Першин вновь открыл роман.
Шмаков хмыкнул.
- И кто же? - пробегая глазами текст, спросил Першин. - Чей стиль?
Шмаков молча дернул плечом.
Задумчиво глядя на монитор, Першин прочитал, негромко и медленно: "Почему я открыл дверь? - думал старик. - Я столько лет не открывал никому двери. Все ветер".
- Действительно, почему?
- Такой дом. Такие соседи, - хмыкнул Шмаков. - А вдруг соседка, во французском парфюме, зашла позвонить? Сотовый в шмотках затеряла. А по автомату не умеет.
Шмаков оторвался от клавиатуры, посмотрел на Першина и усмехнулся, весело и зло. И вновь уткнулся в комп. А Першин, думая и о Шмакове, и о герое романа Бондаре, и об авторе романа Мешантове (или - как его там? Кто же он на самом деле, этот некий Мешантов?), прочитал другой отрывок:
"Он ударил старика ножом и произнес одно-единственное слово-вопрос "где?". Ударил вновь. И вновь. И старик прохрипел: "Под ванной". Но Бондарь ударил старика вновь и ударял, пока тот не затих. Осмотрелся, надо ли навести порядок. Нет, он ни до чего не дотронулся, а ботинки оставил у входа, на лестничной площадке.
Выдвинул из-под ванны таз, тряпку, облезлый цветочный горшок, достал кейс и, не оглядываясь на бездыханное тело старика, вышел из квартиры.
На улице, как и час назад, выл ветер".
Шмаков хлестким аккордом закончил работу, шумно задвинул клавиатуру, развернулся к Першину и изрек:
- Ну. Прочитал я этот шедевр. Тебе интересно мое мнение? Об этом творении или об его создателе?
Першин довольно потер руки: он любил послушать Антона. Когда человек говорит редко и скупо, хотя знает не меньше других, его мнение интересно.
- Стиль: лексика, интонация, строение фразы - все под воздействием переводных детективов.
Владимир Илларионович поморщился от обиды (ждал интересных суждений, и на тебе!) и, не дослушав, сказал, горячась:
- Антон, мы все под воздействием! Если в детстве книжки читали. И говорить, что это подражание…
- Я говорю то, что говорю я, а не то, что ты решил услышать, - не меняя ни позы, ни интонации, ответил Шмаков. - Роман написан в манере зарубежного детектива. Подражание? Может быть. А может быть, пародия.
- Пародия? - изумился Першин. Такая версия Владимиру Илларионовичу в голову не приходила. И никто, чье мнение о романе Владимир Илларионович выслушал, а выслушать ему пришлось десятки мнений, подобной гипотезы не выдвинул. - Но… Что ты нашел в романе смешного?
- А кто тебе сказал, что пародия должна вызывать гомерический хохот? Клоуны наши эстрадные? - Шмаков откинулся на спинку стула, выдвинул ноги в проход, сложил руки на груди и смотрел на Першина, как на подростка. - Пародия - сатирическое произведение, что осмеивает литературное направление, жанр, стиль или манеру писателя.
Першин не возражал, он знал, что Шмаков - ходячий цитатник, и его высказывания можно по словарю не проверять. И все же…
- Сатира - это же смех.
- Ты хохотал, читая Щедрина?
- Но… Щедрин, а тут… - помогая себе движением ладони, говорил Першин. - И почему… Ну, хорошо, допустим, - и ладонь уверенно опустилась на столешницу. - Но при чем здесь детектив? Одно-единственное убийство, и то происходит как бы за кадром, а…
- А детективная литература (если посмотреть словарь литературоведческих терминов) - литература, посвященная раскрытию методом логического анализа сложной, запутанной тайны, чаще всего связанной с преступлением.
- М-да… - только и нашелся Першин, не зная ни что сказать, ни что думать.
Тут открылась дверь, и в кабинет впорхнула Лисокина.
Першин улыбнулся: эту рыжую бестию ни одно местное дарование мимо себя не пропустит, всяк норовит прочитать ей свои вирши, а Нинель явно неравнодушна к сумрачному Шмакову - ох уж эти женщины, все им гениев непризнанных подавай!
- Владимир Илларионович, - от двери пропела Нинель, и Першин вновь улыбнулся: глаз Нинель лежит на Шмакове, а слова якобы обращены к нему, к Першину, поскольку он для Нинель… Кто же он, Першин, для Нинель?
А Нинель остановилась посреди комнаты, развернулась к Шмакову и предложила:
- Мальчики, пообедаем вместе?
И, чего уж Першин никак не ожидал, Шмаков буркнул: "Пообедаем".
***
Конкурс, да еще литературный, да еще отечественный, да еще сетевой, интересовал Нинель меньше всего, то есть, попросту говоря, конкурс не интересовал Нинель вовсе.
Нинель интересовал Шмаков.
Предложи ей Шмаков перебраться из чистой светлой просторной квартиры, обставленной импортными гарнитурами, в чулан, Нинель бы…
Но бывать в этом милом чуланчике хотя бы изредка, хотя бы раз в неделю!..
Да, конкурс… Интересно, конечно. Шмак не станет интересоваться ерундой. И, когда Шмак говорит о конкурсе, он становится такой, такой… Ну, такой интересный! Нет, Шмак всегда интересный. Он просто - интересный. Но тут начинают волновать шмаковскую поверхность такие бурные подводные течения… Ах, да Шмак - он всегда… Ну, это же Шмак.
И все же…
И Нинель, придвинув золотистое пушистое плечико к линялому плечу Антона, заговорила о конкурсе.
Уже некоторые иностранные корреспонденты между аперитивом и канапе с икрой обронили: роман можно перевести, это может быть интересно нашему читателю. Но - кто автор? Где он? Это что - загадка русской души? И никто не знает, кто автор. По условиям конкурса автор имел право на анонимность, и это можно понять: никто не хочет делать свое поражение достоянием широких кругов общественности, но то, что он, автор, не объявится, став призером, - подобный вариант развития конкурсных событий не рассматривался. И теперь эта клика, то есть высокочтимое жюри (Нинель мило глянула на Першина и мило улыбнулась, мол, только не вы, Владимир Илларионович) - без штанов и в луже.
Шмаков хмыкнул-буркнул, ткнувшись носом в тарелку с заливным, и ободренная Нинель продолжала с энтузиазмом:
- Ах уж эти русские, - между канапе с икрой и кахетинским, - они так широки, они так безрассудны. Так расточительны. Так… Автор не идет за деньгами. Народ не знает своих героев. В цивилизованном мире любой культурный человек по первой фразе узнает почерк известного мастера. Ох уж эта Россия.
- Про Сартра своего забыли!
Шмаков, что только что отправил в рот горбушку с остатками желе, поперхнулся и изумленно смотрел на Нинель.
Владимир Иларионович, пряча улыбку, отвернулся к официанту: а он-то, старый болван, думал-гадал, с чего это Нинель подсела к нему на том вечере, мнением его интересовалась.
Официант подошел с готовностью на лице, кося глазом на протертый воротник Шмакова, но Шмаков и Нинель, занятые друг другом, не заметили официанта.
- Да-да, - Першин кивнул головой на вопрос "нести ли горячее", продолжая слушать Нинель: тема была ему интересна.
- Роман, как и водится, никто не читал. Ну, кроме… любителей полистать странички. Тут до серьезных книг руки не доходят. Павлов, ну тот, спецкор "Литературки", говорил, что в юности до Достоевского не добрался, а теперь уже столько о нем и его книгах знает, что самого читать неинтересно. Вот уйду, мол, на пенсию, тогда...
Ну и "Старика" никто не читал. Его, оказывается, даже не номинировали. Был специальный сайт, где всякий, кого отвергли или кто просто не успел, печатал себя сам. И тоже принимал участие в конкурсе. И зачем было тогда кого-то читать? номинировать? или оплатили сей труд?
Нинель вскинула ресницы в сторону Першина, мило улыбнулась, но ответ ждать не стала:
- Ну, дело благое.
И снова склонилась к Шмакову.
- Ну, в общем, у всякого в жюри был свой интерес, и, чтобы совсем уж не переругаться, решили первую премию не присуждать никому. И тут - вдруг - выплыл этот роман. Как Бабицкая его раскопала?! Чего бы она искала на сайте вольных художников?
- Теперь все о романе говорят, теперь все роман читают. Теперь все ждут, когда роман издадут. А как издавать - без автора? Уже установили, что роман пришел из интернет-класса, можно и фамилии все поднять, да что толку - документы в классе не спрашивают. Говорят, автор объявится, когда роман напечатают и распродадут, - предъявит дискету, укажет точно день и час, еще что. Но как печатать - без автора?
Першин почему-то почувствовал тревогу и сказал почти про себя:
- Что-то здесь не то.
- Да уж! - буркнул Шмаков.
И Нинель умолкла, глядя на одного и другого. И спросила, почему-то шепотом:
- Вы думаете, он не специально исчез, чтобы роман пошел нарасхват? Вы думаете…
И Нинель округлила глаза.
- Да тут думай - не думай, - задумчиво сказал Владимир Иларионович. - Вариантов возможных масса. Может быть, болен, и болен серьезно, - и ему самому и родственникам не до конкурса. Может быть, в турне, - хотя оттуда мог бы поинтересоваться и дать о себе знать. Или в командировке, и так загружен, что забыл про сроки. А может быть и такой вариант: литература - хобби, хочет утвердиться сам для себя, и только. Такое тоже возможно.
- А псевдоним? Я понимаю: Владимир Илалрионович подписался бы Илларионов. Или, - Нинель кокетливо улыбнулась, - Валентинов. Ну… кто-то Снежин. Ну… кто-то Алкашин. Но Мешантов - это что?
Першин и Шмаков посмотрели на Нинель, посмотрели друг на друга, и Шмаков произнес:
- Злобный. Mechant.
- А имя? - тихо спросил Владимир Иларионович.
- Анисим - исполнитель, - тихо ответил Антон.
- Ой, - тихо сказала Нинель и обхватила себя руками.

 

Обсудить этот текст можно здесь