Виктор Каган ^{(с) 2004}

Его одиночество человек

Чувствуете ли вы себя человеком одиноким? Этот вопрос предполагает ответы да или нет и ответить на него непросто, потому что, если сказать да, так нет, а если сказать нет, так да. Можно попробовать прикинуть меру одиночества, заполнив опросник Д.Расела и М. Фергюсона:

Утверждения	Часто	Иногда	Редко	Никогда
1. Я несчастлив, занимаясь столькими вещами в одиночку.
2. Мне не с кем поговорить.
3. Для меня невыносимо быть таким одиноким.
4. Мне не хватает общения
5. Я чувствую, будто никто действительно не понимает себя.
6. Я ловлю себя на ожидании, что кто-нибудь позвонит или напишет мне.
7. Нет никого, к кому я мог бы обратиться.
8. Я сейчас больше ни с кем не близок.
9. Те, кто меня окружает, не разделяют мои интересы и идеи.
10. Я чувствую себя покинутым.
11 . Я не способен раскрепощаться и общаться с теми, кто меня окружает.
12. Я чувствую себя совершенно одиноким.
13. Мои социальные отношения и связи поверхностны.
14. Я умираю от тоски по компании.
15. В действительности никто как следует не знает меня.
16. Я чувствую себя изолированным от других.
17. Я несчастен, будучи таким отверженным.
18. Мне трудно заводить друзей.
19. Я чувствую себя исключенным и изолированным другими.
20. Люди вокруг меня, но не со мной.
Сумма ответов				0

Теперь подсчитайте количество каждого из вариантов ответов. Сумму ответов «часто» умножьте на три, «иногда» — на два, «редко» — на один и «никогда» — на 0. Полученные результаты сложите. Высокую степень одиночества показывают Сумма от 40 до 60 баллов – высокий, от 20 до 40 баллов — средний и от 0 до 20 баллов низкий уровень одиночества.

Возможно, вы не согласны с результатом – он кажется вам завышенным или заниженным. В таком случае неплохо вернуться к утверждениям опросника, теперь уже не отвечая на них, а просто подумав, что вы чувствуете по поводу каждого из них, какие эпизоды из жизни припоминаются, что они для вас значат.

Одиночество – понятие со знаком «минус». К нему лепятся, взывая о помощи, эпитеты: беспомощный, несчастный, подавленный, безысходный, покинутый, отчаявшийся, отчужденный, затерянный, тревожный, ужасный, тоскливый, смертельный ... Одиночка – бирюк, нелюдим, отшельник, то ли больной, то ли чудак, то ли плохой человек и одновременно – камера-одиночка, где ты отрезан от мира и жизни. Одиночество – одноокость, лишающая взгляд на мир объемности и перспективы. Недаром же у В. Маяковского: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека» – одиночество одноокого среди глядящих на мир двумя глазами по дороге в царство слепоты. От одиночества веет холодом, тьмой, страхом. Одиночество в толпе и одиночество вдвоем, одиночество непонятости и непринятости другими, одиночество покинутого и забытого, одиночество вознесенного на вершины власти и брошенного на дно жизни, одиночество неразделенной любви … Два вечных сюжета творчества – одиночество и ожидание встречи. Его противоположности – согревающее душу общение, свет любви и дружбы, приятный покой уединения.

Об одиночестве говорят как о причине психических нарушений и как об их следствии, как о внутреннем мотиваторе суицидального поведения, как о ядре экзистенции и т.д. Психолог, работая с чувством одиночества, делает это преимущественно в ключе его преодоления либо направляет свои усилия на совладание с состояниями, вызванными внезапным или хроническим одиночеством. В целом, одиночество и уединение противопоставляют как негативное и позитивное, травмирующее и успокаивающее, навязанное и свободное. Ресурсы одиночества при таком противопоставлении остаются не-увиденными, не-востребованными и, в конечном итоге, не-понятыми. Не в том смысле не-понятыми, что-де философы, психологи и психиатры не в состоянии или не дают себе труда понять его. Но в том смысле, что одиночество не-принято (как заметила М. Цветаева, принятие и есть понимание, и что не принято - то не понято).

Между тем, в одеждах одиночества всегда выступает Одиночество. О нём в «Затмении Бога» писал М. Бубер и по существу о том же, но совсем в другой системе мировоззрения говорит Дон Хуан, выводя Кастанеду на путь воина, пролегающий в безмолвии через принятие своего одиночества. Т.е., я вдруг открываю, что я перед бесконечной и непостижимой тайной один, когда даже те, кого я люблю, как говорят, больше себя, и в ком я «растворён» или с кем «сплавлен», не могут перед этой тайной встать рядом со мной, но каждый стоит в своём одиночестве перед ней. Это тяжкий путь от одиночества к Одиночеству, от порабощённости к свободе, которая суть личная, персональная, не-переложенная ни на кого и ни на что вне меня самого ответственность: « ... человек сам по себе, пользуясь своим разумом и умом, знает, что есть добро и что есть зло, и поступает как желает, и нет никого, кто может помешать ему», - писал М. Маймонид. Одиночество – это человек сам по себе. Иными словами, за приятно звучащими утверждениями о том, что каждый человек униукален и неповторим, скрывается его особость как об-особленность, единичность и единственность, его единение с миром как диалог одиночества с тайной, его совладание с жизнью как единоличная проблема. А без этого и свободы нет: «... свобода - это когда свобода одного упирается в свободу другого и имеет эту последнюю своим условием» (М. Мамардашвили). Свобода одного возможна и вне свободы, но свобода без свободы одного невозможна. И эта свобода одного измеряется принятостью человеком своего Одиночества. Но принимать его - самая трудная в жизни работа. Куда как легче сбиться в компанию, группу, толпу и начать войну против “других”: взглядов на искусство или способы планирования семьи, национальностей или рас, партий или религий - да всего, чего угодно, лишь бы без остатка растворить страх перед одиночеством в любом совместном действовании.

Стало быть, мы можем говорить, как минимум, о двух одиночествах. Одиночество как переживание открытия персональности своего диалога с тайной мира. И одиночество как вынужденность, понуждённость, прерывающая соединённость с другими. Вот тут-то как раз - предельный выбор моей свободы выбирать. И либо объявлять одиночеству войну на уничтожение, стать победителем в которой шансов у человека практически нет, либо принять одиночество и вступить с ним в диалог, набравшись мужества встать на путь воина, совершать своё восхождение от одиночества к Одиночеству.

Одиночество, - заметил Иосиф Бродский, - это человек в квадрате». Человек замкнутый и возведённый. Замкнутый в возведённость и возведённый в замкнутость. Но не выведенный из мира и не замкнувшийся в мирке. Напротив, одиночество в отличие от уединения наполнено страхом и ужасом необычайной и ничем уже не защищённой открытости одновременно вовне и внутрь себя - открытости тому, чему нет названия, что несказуемо, непредставимо, невообразимо и, вместе с тем, более реально, чем привычная реальность. Более чем условно можно сказать - открытости угадываемому за существованием бытию, в котором, собственно, никаких границ между внешним и внутренним, кроме тебя самого, не существует, ибо ты и есть эта самая граница.

В разных психологических системах одиночество рассматривается под разными углами зрения.

Психоанализ

Одиночество - тайна, к которой неудержимо тянет, пока в неё не попадаешь и не ощущаешь всем существом, что ты один на один с тенью:.

Та мысль, те образы, что отгоняем днём,

Приходят ночью к нам - и мы их узнаём

Переодетыми, в одеждах сна туманных,

По чёрной лестнице снуют, прокравшись в дом,

И Фрейда путают с Шекспиром, ищут в ванных,

В прихожих, скорчившись, - под шкафом, под столом.

Что нужно тень, тебе? Но тень не говорит.

То дверцей хлопает, то к полке приникает,

И в мыслях роется, храня невинный вид,

И сердце бедное, как ящик, выдвигает.

Весь, весь я выпотрошен.

Утром головы

Нет сил поднять к лучу, разбитость и усталость.

Стихов не надо мне, ни утра, ни листвы!

Смерть - это, может быть, подавленность и вялость?

А вы надеетесь и после смерти, вы

Жить собираетесь и там ... имейте жалость!

Александр Кушнер

Эта мучительность одиночества открывает, дарует новые зрения и прозрения, если хватает мужества выдержать направленный на тебя взгляд. Но хватает или не хватает, оказаться под этим взглядом - значит испытать самую сердцевинную суть того, что Абрахам Маслоу назвал pick experience. Однако, что на тебя смотрит? Твоя тень, то есть сам же ты и смотришь ...

Было бы, мягко говоря, наивным открыть словарь психоаналитических символов и подставить их расшифровку в конкретный текст, будь этот текст словами пациента, картиной, музыкой, прозой, поэзией ... Такие игры в психоаналитические шарады хороши разве что для вспомогательной школы, а за её стенами просто выхолащивают психоанализ, превращая его в своего рода пособие по психологической мастурбации. Но, если не оболванивать психоанализ, то он многое рассказывает о пиковом опыте одиночества.

В психоанализе одиночество – отрицательное состояние, уходящее корнями в детство, когда ребенок вместе с ощущением радости быть любимым испытывает потрясение, вызванное тем, что он - маленькое, слабое существо, вынужденное ждать удовлетворения своих потребностей от других. Недостаточность или отсутствие раннего телесного контакта с матерью, дефицит ласки, неудовлетворенные потребности в еде и телесном комфорте на первом году жизни – вот первый опыт одиночества, который ложится в основу недоверия к миру. Перипетии анальной и фаллической стадий развития зачастую ставят ребенка в конфликтное и изолированное положение, продолжая и усложняя опыт одиночества. С точки зрения объектных отношений можно говорить об отсутствии надежного и стабильного объекта привязанности как источнике чувства одиночества.

Но источники одиночества могут быть еще глубже – на том уровне, который теснее всего соприкасается с психологией К. Юнга. Я хочу обратиться к очень близко стоящим стихотворениям двух очень разных поэтов - Николая Рубцова и Олега Чухонцева. Оба стихотворения - части небольших триптихов, у Рубцова объединённых названием «Осенние этюды», у Чухонцева - «Superego».

И вот среди осеннего безлюдья

Раздался бодрый голос человека:

- Как много нынче клюквы на болоте!

- Как много нынче клюквы на болоте! -

Во всех домах тотчас отозвалось ...

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни вёрст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений ...

Зовёшь, зовёшь ... Никто не отзовётся ...

И вдруг уснёт могучее сознанье,

И вдруг уснут мучительные страсти,

Исчезнет даже память о тебе.

И в этом сне картины нашей жизни,

Одна другой туманнее, толпятся,

Покрытые миражной поволокой

Безбрежной тишины и забытья.

Лишь глухо стонет дерево сухое ...

«Как хорошо! - я думал. - Как прекрасно!»

И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,

Услышав странный посторонний звук.

Змея! Да, да! Болотная гадюка

За мной всё это время наблюдала

И всё ждала, шипя и извиваясь ...

Мираж пропал. Я весь похолодел.

И прочь пошёл, дрожа от омерзенья ...

Но в этот миг, как туча, над болотом

Взлетели с криком яростные птицы,

Они так низко начали кружиться

Над головой моею одинокой,

Что стало мне опять не по себе ...

«С чего бы это птицы взбеленились? -

Подумал я, всё больше беспокоясь. -

С чего бы змеи принялись шипеть?»

И понял я, что это не случайно,

Что весь на свете ужас и отрава

Тебя тотчас открыто окружают,

Когда увидят вдруг, что ты один.

Я понял это как предупрежденье, -

Мол, хватит, хватит, шляться по болоту!

Да, да, я понял их предупрежденье, -

Один за клюквой больше не пойду.

Н. Рубцов, 1965

Стихотворение так густо насыщено символикой, что переведи его на язык символов - и получишь протокол психоаналитического вскрытия. Но вслушаться в звучащую под живым текстом символику всё же можно. Голоса людей не нарушают безлюдья: людей нет, их голоса звучат в безлюдье. Бодрые голоса безлюдья звучат - из-за фасадов, как из утробы жизни или откуда-то вне ее – как голоса из иного мира. Они покойны, но и опасны. Они не согревают. Их бодрость - энергия холодного блеска. Что-то брейгелевское в этом сюжете ... Клюква - лишь повод, искушающий зов. Не в том дело, что на сотни вёрст - клюква: она - фасад, за которым и пропасть можно. Дело в болоте - этой зыбкой, угрожающей поглощением ипостаси праженственности. Болото, замечу, осталось не от «ужасов», но от «чудес» всемирного потопа – здесь сплавленность рождения и смерти. Болото безбрежно, оно овеяно духом поглощённых им поколений. Здесь - зови, не зови - никто и не может отозваться. Здесь одновременно до-жизнь и посмертный покой. Строфа обрамлена «безбрежностью», повторенной дважды. Здесь покой смерти, баюкающей забывающееся сознание вместо сказки глухим стоном сухого дерева. Здесь ты, наконец, действительно один – еще не чувствующий себя одиноким, но один. Это сон о пражизни и о смерти ... Но - только сон, мираж. Потому что на самом деле ты не один, а трагически одинок перед чужим взглядом. Только в отличие от Кушнера - это взгляд не Тени, но змеи. Болотная гадюка – символ очень сложный и многогранный. Это существо, предшествующее человеку - прачеловек, андрогин, соединяющий в себе символику мужского и женского начал – нечто двуполое. Она омерзительно страшна, но при попытке уйти появляются «яростные птицы», не просто готовые душу унести, но и жаждущие взять её. Тут два древнейших архетипа - в заговоре против человека. Они предупреждают... пока только предупреждают. Но пройдёт время - и предупреждение сбудется: поэт погибнет от руки любимой им женщины.

В совершенно иной драматургии жизни и стиха тема встречи с одиночеством предстаёт у Чухонцева:

... и тогда я увидел: распята луна

бледным призраком на крестовине окна.

Тень распятья чернела на белом полу.

Было тихо, но перед иконой в углу,

издавая какой-то воинственный звук,

на невидимой нитке спускался паук.

«Это он, - я весь похолодел, - это он!»

Ужас крови моей - трилобитный дракон!

Гад, который почувствовал временный сдвиг,

из безвременья как привиденье возник

и, быть может, предчувствуя сдвиг временной,

из прапамяти хищно навис надо мной.

Что он думал, убивец? Глазаст и землист,

я лежал, трепеща как осиновый лист.

Я лежал у стены и, прижатый к стене,

знать не знал, что проклятье лежало на мне.

И, как жар из печи, как зола из огня,

я смотрел на него - он смотрел на меня!

Я не смерти боялся, но больше всего -

бесконечности небытия своего.

Я не к жизни тянулся, но всем существом

я хотел утвердиться в бессмертье своём.

Но мучительно мучимый смертной тоской,

я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Я лишь пальцем попробовал пошевелить,

как почувствовал: дёрнулась ловчая нить,

и к губам протянулись четыре сосца,

и подобье усмешки подобье лица

исказила, и судорогою свело

студенисто-трясучее тело его.

Я отпрянул - хоть некуда! - и в тот же миг

он неслышно ко мне прикоснулся - и крик

омерзенья потряс меня, словно разряд.

И ударило где-то три раза подряд.

Я очнулся - и долго в холодном поту

с колотящимся сердцем смотрел в темноту ...

Било три. Ночь была на ущербе. В окне

неизбежность стояла стоймя как конвойный.

Что за мысль тяготилась собою во мне,

я не знал и пугался догадки невольной.

...

Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,

так, казалось, чужда была, как сновиденье:

я лежал у стены и, прижатый к стене,

кожей чувствовал жаркий озноб отчужденья.

...

Нету выбора! О, как душа одинока!

1967

Здесь уже совсем иная сцена - всё происходит внутри, во сне. Не мираж наяву, не фигурально уснувшее, как в строках Рубцова, сознание, но сон или просоночное состояние с бодрствующим где-то между своими измерениями сознанием. Здесь уже точно указан адрес во времени - порядка 500-570 миллионов лет назад: действительно - безвременье, прапамять, сохраняющие в живущей крови кембрийского трилобита. Здесь - извержение архетипического вулкана. Здесь - уже не гадюка, не птицы как архетипические символы. Здесь - сам архетип! И ты оказываешься под его взглядом, в пространстве его охоты - твоей охоты на себя самое. Он - Змей, Дракон. И он - «студенисто-трясучее тело» - болото. Как и у Рубцова: не бесполое, а двуполое, нечто прачеловеческое, прапамятное. Безвыходная скованность одиночеством, прерываемая боем часов, однако, лишь для того, чтобы вместо трилобита на тебя глядела «конвойный - неизбежность стоймя» (фаллическая женственность), не оставляя выбора душе и запирая её в одиночестве.

Буквально и почти дословно совпадающие переживания: «Я весь похолодел. И прочь пошёл, дрожа от омерзенья» у Рубцова и «…крик омерзенья потряс меня ... и долго в холодном поту» у Чухонцева - поражают. Но чем, собственно? Случайной схожестью? Нет - реальностью архетипа, неизмеримо более определённой и могущественной, чем открывающаяся обыденному сознанию реальность предметов. Поражает властностью «тяготящейся собою во мне» неосознанной - под- или бессознательной - мысли или прамысли. Не удивительно, что ни один из цитированных поэтов даже не пытается обратиться к цвету: тень - то единственное, что есть между чёрным и белым в графичных сценах встречи с архетипом.

Сопротивление властности этой прамысли диктует уход сознания от её осознавания. И недаром, вероятно, Рубцов из предупреждения «хватит шляться по болоту» делает относящийся лишь к атрибуту болота, лишь к формальному искушению вывод: «Один за клюквой больше не пойду», проснувшемуся Чухонцеву: «... делалось ясно: моё тело - безвольное - не было мной, и душа - малодушная - мне не причастна», а сбалансированно-гармоничный Кушнер после встречи с тенью чувствует себя настолько «выпотрошенным», что восклицая в ответ на идею бессмертия «Имейте жалость!», похоже, переживает страх не смерти, но, говоря словами Чухонцева, страх «бесконечности небытия» в состоянии «подавленности и вялости».

Гуманистическая психология

В ней одиночество рассматривается не через призму раннего детского опыта и бессознательного, как в психоанализе, а в свете текущей, происходящей в настоящем жизни личности.

Живя в обществе, мы вынуждены подчиняться его законам, которые так или иначе ограничивают свободу проявления «Я». В этих законах и правилах есть свой смысл – без них человеческое общество превратилось бы в одну сплошную «буйную палату». Человек старается вести себя «прилично» - в соответствии с этими законами:не рассказывать анекдоты на похоронах и не выражать соболезнование на свадьбах, навещать больных, уважать старших по возрасту или по должности, уступать место в общественном транспорте, делать какие-то вещи, связанные с социальными ролями (женщины, мужчины, жены, мужа, друга) и т.д. и т.п., хотя его «Я» в какие-то моменты может требовать прямо противоположного.

«Я» для себя – внутреннее «Я», такое, каким оно в идеале хочет быть, и «Я» для других – внешнее «Я», такое, какое оно реально есть, оказываются в противоречивых отношениях. Пока это касается не слишком значимых для нас и не слишком многих вещей, мы так или иначе эти противоречия разрешаем – находим «золотую середину», где оба «Я» могут идти рука об пуку без конфликтов и даже помогая друг другу. Но если внешнее «Я» начинает душить «Я» внутреннее, нащупывая самые уязвимые его точки, жизнь начинает терять смысл. И тогда, например, успешный бизнесмен, принявший новые правила, и вызывающий своей успешностью зависть многих коллег по прошлой научной жизни, говорит: «Зачем я живу? Да, у меня есть все и даже больше. Нет только одного – моей жизни. Живу только в сновидениях, когда я снова в лаборатории». Сколько внешне благополучных браков распадается или превращается в камеру пыток, когда его или ее внутреннее «Я» не принимается партнером и сколько внешне «странных» браков оказывается счастливыми благодаря взаимному принятию внутренних «Я» друг друга.

Когда в этой борьбе противоречий возникает чувство одиночества? Когда человек расчищает завалы на пути к своему внутреннему «Я», но думает, что это приведет к непринятию со стороны других. Иногда он идет на риск и становится одиночкой, следующим не внешним правилам, а внутренним – отказывается от внешнего «Я», которое обеспечивало возможность быть с людьми, и переживает сужение круга человеческих связей, жизнь в одиночестве. Иногда, наоборот, защищаясь от изоляции и отверженности (предполагаемых или реальных) начинает «сам себя смирять, становясь на горло собственной песне» (В. Маяковский) и с утроенной энергией следовать своему внешнему «Я», переживая нарастающее одиночество среди людей и в мире. «Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят – ну, что ж, по родной стороне пройду стороной, как проходит косой дождь» - одиночество «агитатора, горлана, главаря».

Другими словами, причиной одиночества является сам испытывающий его человек, не нашедший путей мирного сосуществования и сотрудничества между собой-для-себя и собой-для-других. «Одиночество отнюдь не редкость, не какой-то необычный случай, напротив, оно всегда было и остается главным и неизбежным испытанием в жизни человека», - говорит Т.Вульф. И чтобы выйти за пределы одиночества, надо изменить что-то в себе.

Экзистенциальная психология

тоже обращается к конфликту человека с данностями существования, но с иных позиций, очень четко выраженных И. Бродским: «Одиночество учит сути вещей, ибо их суть тоже одиночество» - рассматривая одиночество/изолированность, как данность существования человека, с которой он должен совладать, а не симптом, с которым нужно бороться.

Само развитие человека, его рост от младенчества ко взрослости направлены на то, чтобы стать самим собой, независимым от других, способным действовать автономно и контролировать себя – на то, чтобы выделить себя среди других и отделиться от них, стать независимым, не приходя к полной, конечной изоляции. И. Ялом видит два способа ограждения себя от «ужаса конечной изоляции» - частичное принятие этой данности и человеческие отношения. Отношения, говорит он, дают возможность разделить одиночество с другими людьми и тогда «любовь компенсирует боль изоляции». О том же писал М. Бубер: «великие отношения пробивают брешь в барьерах возвышенного уединения, смягчая его суровый закон и перебрасывая мост от одного самостоятельного существа к другому через пропасть страха вселенной». Библейское «Возлюби ближнего, как самого себя» можно прочитать как «Прими и полюби себя со своим одиночеством, научись принимать других как одиночества и тогда ты сможешь любить их». Другими словами, человеческие отношения – отношения принятых одиночеств. «Все мы одинокие корабли в темном море. Мы видим огни других кораблей - нам до них не добраться, но их присутствие и сходное с нашим положение дают нам большое утешение. Мы осознаем свое абсолютное одиночество и беспомощность. Но если нам удается вырваться из своей клетки без окон, мы начинаем осознавать других, встречающихся с тем же ужасом одиночества. Наше чувство изолированности открывает нам путь к сочувствию другим, и мы уже не так сильно боимся» (И.Ялом)

Если и когда собственное одиночество не принято, мы не в состоянии принять одиночества других людей и превращаем их в средство борьбы с собственным одиночеством, т.е. отдаляемся от людей и становимся еще более одиноки, раня тем самым и себя и их. В этой, по выражению Кл. Мустакаса, суете одиночества мы создаем множество фантомов связи с людьми, некие действия просто ради действия вместе, уводящего от решения действительных жизненных задач, если такая защита овладевает нами. В кризисные периоды развития такое общение ради общения может занимать несколько большее место в жизни –например, в подростковом возрасте. Лицом к лицу с истинным одиночеством нас часто ставят насыщенные смыслом жизненные события – рождение детей, смерти близких и друзей, жизненные перемены, трагические ситуации, которые мы переживаем всегда внутри себя, в одиночку - даже при сопереживании и сочувствии других они не могут переживать то же самое, что переживаю я.

Понятие экзистенциальный невроз не встретишь в диагностических классификациях. Оно относится к людям, переживающим утрату смысла своей жизни (своей – не случайное слово, ибо речь идет не о смысле жизни вообще, а о переживаниях этого человека). Чувство одиночества – неотъемлемый его признак. Оно может выражаться в 1) стремлении слиться с другим из-за невыносимости одиночества, 2) ощущении двойственности при таком слиянии или 3) страдании из-за одиночества.

Это уводит от осознания одиночества и, таким образом, избегания связанных с его осознаванием переживаний. Экзистенциальный невроз это, по существу, попытка ухода, побега от одиночества. Зрелая же личность принимает состояние одиночества как данность и подлинность существования, в котором она несет полную ответственность за себя, и обретает через это принятие возможность самореализации и свободного становления и, как полноту ответственности за себя.

Дж. Бьюдженталь, завершая главу об одиночестве в книге «Наука быть живым», пишет: «Быть человечным значит желать и нуждаться; это значит быть нецелостным, жаждущим, постоянно нуждающимся; это значит, что жизнь всегда открыта, неокончательна. Попытка быть абсолютно самодостаточным в целях достижения безопасности – бесплодное усилие, неизбежно приводящее к новой тревоге и неизбежно оканчивающееся отчаяньем. Только тогда, когда я позволю себе полностью осознать свои потребности и желания, я смогу достичь подлинной целостности. Мои потребности всегда включают в себя потребность во взаимоотношениях с другими, и это страшно, потому что я никогда не могу контролировать этих других. Поскольку у них есть свой собственный внутренний центр, и поскольку они постоянно меняются, как и я, всегда сохраняется возможность того, что я потеряю их. Нуждаться в других опасно, но пытаться отрицать эту нужду – значит убивать свою собственную способность жить».

Когнитивная психология

полагает, что чувство одиночества возникает при осознании рассогласования между достигнутым и желаемым уровнем социальных контактов. В какой-то степени это рассогласование неизбежно, так как всегда существует некий зазор между желаниями и действительностью. Человек с этим рассогласованием, если оно не слишком велико, обычно справляется, регулируя интенсивность общения – звоня кому-то, приглашая гостей или отправляясь в гости («Что-то мне сегодня скучно» или «Давненько я такого-то не видел»). С ним мы сталкиваемся, оказываясь в вынужденной изоляции, или осознавая, что наши социальные контакты поверхностны, неглубоки, формальны, не приносят удовлетворения.

Спорить с этим представлением трудно, однако оно слишком просто, чтобы объяснить одиночество. Но когнитивный подход открывает широкие возможности для психотерапии.

Социальная психология

обращает внимание на индивидуалистичность современной культуры как источник одиночества. Ориентация на индивидуальные ценности и личную ответственность человека за происходящее с ним, ослабление общинных связей, изменчивость общества, растущая подвижность человека и семьи вместо былой привязанности к одному месту, изменение характера семьи и внутрисемейных отношений – все это не может не сказываться на переживании людьми своего места в мире общения и удовлетворенности им.

В коллективистских культурах индивидуальное естественно вырастает из группового и на него же ориентируется – противоречия индивидуального и группового, внешнего и внутреннего «Я» сведены к минимуму. Западная культура индивидуалистична – она ориентирована на права отдельной личности, но вместе с тем ставит перед ней задачу приспосабливаться к обстоятельствам, играть своими внешними «Я» в переменчивом мире (достаточно вспомнить, что средний американец 2-3 раза за жизнь меняет профессию, к тому же движется и ситуация в России) нередко в ущерб внутреннему «Я». При этом возникает сильная ориентация на обстоятельства и других людей, от которых так или инче, прямо или косвенно зависит твоя жизнь. Чтобы быть принятым на работу, человек должен прежде всего понравиться – известно, что в ходе проведения рабочих интервью решение проводящих интервью складывается в первые несколько минут, когда рабочие возможности претендента на место еще далеко не ясны. Человек вынужден ориентироваться на то, как его воспринимают другие, отодвигая в сторону свое истинное «Я», потребности, ожидания, чувства ради внимания к себе, чувства сопричастности. Это рискует стать потребностью, которая никогда не может быть до конца удовлетворена, но может становиться источником привычного хронического одиночества.

Я бы, однако, не спешил обвинять общество – жизнь такова, какова есть, и никакова более. Особенности общества предлагают человеку задачи, но не определяют ответов. И ностальгические оглядки на прошлое, где, якобы, человек не был одинок, не более, чем иллюзия. Это как в кино, когда пару-тройку столетий назад романтический герой скачет несколько дней, загоняет с десяток лошадей и нагнав, наконец, карету со своей возлюбленной, предстает перед в ней в белоснежных рейтузах. К тому же, «Времена не выбирают, в них живут и умирают. Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, как на рынке, поменять”, хотя, конечно, «Время - кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, с нас - черты его и складки, приглядевшись, можно взять». Дело все-таки не в одном только обществе, на котором при желании можно наловить сколько угодно блох, а во взаимодействии личности и ситуации. Причиной одиночества с равной вероятностью выступают и недостаток социальных контактов/взаимодействий и такие контакты/взаимодействия, которые не удовлетворяют запросов личности. Очень условно его можно разделить на эмоциональное и социальное.

Эмоциональное одиночество – следствие дефицита интимных привязанностей (супружеских, любовных, семейных, детско-родительских). Чувство эмоционального одиночества напоминает беспокойство покинутого ребенка. Ядро эмоционального одиночества стариков очень точно схвачено А. Вознесенским: «Матери не стареют – дети их забывают. Ты – мой ребенок, мама, брошенный мой ребенок» и В. Блаженных в стихах, посвященных матери: «Мать, потеснись в гробу немного, хочу я спрятаться во мгле и от безжалостного бога и от живущих на земле. Хочу я спрятать свою душу, пускай родимая рука оберегает ее в стужу, как бесприютного щенка» и отцу: «И когда его ввергли в могилу, я лопатою и киркой раскопал его гроб через силу и нарушил могильный покой. Я пробрался к нему одиноко и испуганного мертвеца схоронил где-то в сердце глубоко, где-то там, где родные сердца».

Одиночество социальное наступает при отсутствии чувства общности с людьми, дружеских связей и заявляет о себе чувством тоски, выброшенности на обочину жизни. У С. Есенина: «Я один у окошка, ни гостя, ни друга не жду ...Никого со мной нет. Я один» и «Вот так страна!
Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен».

***

Психиатр и психолог, видящие в человеке лишь «носителя» - мозга, психики или черт характера - легко переведут всё сказанное в свои понятия и термины, в которых будет доля истины В конечном итоге, к встрече с одиночеством можно придти разными путями, в том числе и через переживания болезненные - как в смысле причиняемой ими душевной боли, так и в смысле их природы.. Но путь, каков бы он ни был, еще не сама встреча. По нему даже толпой можно двинуться. Но в момент встречи человек предельно одинок или ... встреча не состоялась. Собственно говоря, одиночество оказывается единственно надёжным знаком приближающейся или происходящей встречи человека с фундаментальными и универсальными слоями жизни – встречи, во время которой происходит (или не происходит) инсайт самоопределения, обретения самодостаточности, которая не может приобретена, как вещи или знания, и никогда не дается сама по себе, даром.

Принять одиночество и как изолированность, и как ее переживание, очень нелегко. Об этом открыто и точно говорил митрополит Антоний Сурожский, отвечая на вопрос о том, надо ли иногда уходить от мира, отключаться от суеты: «… что такое покой? В лесу, или на поле, или в деревне он помогает нам, но мы не всегда способны его вынести очень долго. Тут надо по лошадке и корм мерить. Кто-то может быть одиноким в течение часа, кто-то — в течение недели, а если перейти за свою грань, то начинается новая тревога, другого рода: тоска по тому, от чего с такой радостью ушел в покой. Второе: когда мы видим жизнь в ее гуще, когда она бьет со всех сторон против нашего покоя, то мы по контрасту очень многое понимаем. Я бы сказал, что очень многие начали жаждать тишины и покоя, потому что мера беспокойства превзошла все, что они могли вынести. И это нам тоже нужно, потому что, если нам предоставить все лучшие условия, мы не всегда способны их выдержать. Вот длительное одиночество: как чудно! — а я не могу, не могу… Когда бываешь один в течение достаточного времени (я говорю не о часах, а о месяцах) и делаешь попытку войти внутрь, в какой-то момент делается страшно. Из опыта монастырей, из опыта людей, которые пробовали, ясно, что может наступить момент, когда так делается страшно, что люди вылетают из кельи с криком, чтобы кто-нибудь им сказал хоть какое-то слово, хоть бы выругал, что он шумит в коридоре, — все равно, лишь бы разомкнуть то страшное молчание, которое вокруг. Потому что, когда мы начинаем входить в себя, будто в лес уходить, бывает целый период, когда так делается хорошо, что шум ушел. Потом делается немножко одиноко в лесу, потом идешь глубже, и делается темно и жутко: и вечер сходит, и какие-то шаги слышны. И в какой-то момент вдруг ощущаешь, что в тебе пустота; потому что мы привыкли к тому, что мы как бы заселены паразитическими мыслями о ком-то, о чем-то, но мыслями извне. Через какое-то время, после пройденного расстояния все это остается позади, и вот тут начинается пустота. Тогда мы начинаем обнаруживать, что пустота-то — моя, я пуст, и тут начинается пустыня, самая настоящая пустыня, в которой иногда очень страшно. И если идти по этой пустыне, в какой-то момент вдруг видишь, что перед тобой разверзается бездна: конца-края нет этой пустоте, конца-края нет этим потемкам, и не можешь предвидеть, что где-то еще забрезжит свет. И люди возвращаются. … У епископа Феофана Затворника есть поразительное письмо, где он описывает, как он привыкал к затвору. Нам всегда кажется: он святой, ему туда и хотелось. В каком-то смысле так оно и есть, но когда он начал к этому приближаться, оказалось, что это совершенно не так просто. Он пошел в монастырь и сначала позволял себе ходить по монастырю, выходить из кельи, подниматься на стены и смотреть на русскую равнину. Потом он себе положил никогда больше не подниматься на стену и не смотреть наружу; вдруг весь мир закрылся стеной, и он обнаружил, что его душа по ту сторону стены, что она не умещается в пределах монастыря, что ему хочется видеть простор, ему хочется дышать ветром, который приходит через просторы русские. Потом он привык, то есть просто по-человечески отвык желать этого. Тогда он себя еще немножко сузил: вместо того чтобы ходить по всему монастырю, он стал ходить из кельи в церковь и в трапезную. Когда к этому привык, еще ограничил себя, и так постепенно он закрыл за собой келью на двадцать восемь лет. Но это заняло у него долгое время; нам только кажется, что это не так трудно. Найти простор в этой комнате можно, только если живешь в своем сердце, которое еще меньше, тогда комната будет громадная, но если внутрь себя не войти, то весь мир мал».

И вот приходит ко мне – к психотерапевту, не к священнику - человек и говорит, что он одинок и не может выносить свое одиночество. Прежде, чем я стану собеседником для него, а он – для меня, и для того, чтобы беседа наша состоялась как диалог, а не два переплетающихся или параллельных монолога, я должен принять его одиночество как данность, реальность его бытия в этом мире в это время. Но для этого я должен уметь принимать своё одиночество, ибо его одиночество может повергнуть меня в панику, если я боюсь своего. И здесь важно моё внутреннее творчество в мастерской одиночества. В противном случае ему лучше поискать другого помощника – не умея жить со своим одиноечством, я не смогу помочь ему жить с его одиночеством. Если встречаются два не-принятых одиночества, костер встречи не разгорается. Встреча происходит лишь там, тогда и в той мере, где, когда и в какой мере один человек принимает собственное одиночество и оттачивает свою способность обращаться к его ресурсам. Тогда встреча с ним другого человека может стать тем фоном, из которого вырастает фигура встречи этого другого с собой..

На одиночестве, я уже говорил, и в обыденном, и в психологическом сознании стоит печать негативности. Печать столь же незаслуженная, сколь подталкивающая вместо помощи в интеграции одиночества в жизнь к борьбе с этой интеграцией. И тогда я или мой собеседник так и останемся обречёнными на вечную борьбу с масками одиночества, с призраками одиночества вместо конструктивного диалога с самим одиночеством. Ибо, по моему глубочайшему убеждению, с какой жалобой человек ни приходил бы к психологу, он приходит лишь тогда, когда чувствует себя одиноким перед тем, что его беспокоит - душа взывает о помощи лишь тогда, когда она одинока - перед лицом переживания, проблемы, симптома, тайны мира и степень этого одиночества становится непереносимой («Исповедаться жене? Боль ей будет непонятна. Исповедаться стране? До испуга необъятна» – Е. Евтушенко). Но помощь - не удаление опухоли одиночества. Помощь нужна для принятия одиночества и открытия в себе сил и способности к продуктивному диалогу с ним.

Одиночество предстает перед психотерапевтом в самых разных одеждах и обликах. Возвращаясь на грешную землю с высот теорий одиночества, вспомним кинофильм «Служебный роман» Э. Рязанова. Как непохожи одиночества Юрия Самохвалова (О. Басилашвили), секретарши Веры (Л. Ахеджакова), Новосельцева (А. Мягков), Людмилы Прокофьевны (А. Фрейндлих) и Оли Рыжовой (С. Немоляева). Сидящий передо мной страдающий от одиночества человек может быть открыт душой, а может держать душу задраенной, как люки подводной лодки при погружении. Он может добр и мягок, а может быть агрессивен ко мне. Я могу обсуждать с ним его одиночество, но могу и работать с одиночеством, ни разу не называя его. Могу тренировать навыки общения, а могу работать с мешающими общению тревогами и страхами или упрятанным глубоко в подсознание травмирующим опытом. Все это решающим образом зависит от пациента – его ожиданий, потребностей, отношению к терапии на той или иной ее стадии. Вне зависимости от того, к какому направлению психологии относит себя психотерапевт, главный нерв и идеальная цель психотерапии – помощь пациенту во встрече с собой. В конечном итоге одиночество и изоляция оставляют человека наедине с самим собой, оставляют ему одного лишь собеседника – его собственную душу. Перед ней как раз мы чаще всего и испытываем то, что описала М. Петровых: «Бескрайна душа и страшна, как эхо в горах. Чуть ближе подступит она, ты чувствуешь страх». Совладать с ним – значит совладать с одиночеством, превращая его его из врага в союзника или даже друга, помогающего устанавливать отношения с людьми, ориентируясь прежде всего на качество, а потом уже на количество этих отношений.

“Метафизика” - фыркнет читатель, ориентированный лишь на то, что можно руками потрогать или «алгеброй поверить». Ему я напомню слова великого физика: “Когда мы объясним все, останется некий метафизический остаток, который на самом деле все и объясняет”. «Красивые слова» – заявит другой. Что ж, «в начале было Слово» и слово и есть дело, потому хотя бы, что хороший результат появляется не сам по себе, а как ответ на хорошо поставленный вопрос. «Эклектика» – буркнет третий. Но все существующие теории – лишь взгляды на мир с разных сторон, попытки понимания – но не сама истина, не исключая и появляющихся в последнее время «общих теорий всего». А одиночество – остается. Оно неотделимо от уникальности – моей, его, ее, вашей. Оно может настигнуть «средь шумного бала» и отступить в камере-одиночке. Оно не следует теориям, но вызывает на диалог. Принять вызов или нет – это вопрос, адресованный не миру, но каждому человеку в его отдельности от других. И человек отвечает на этот вопрос всегда сам-один.

Обсудить этот текст можно здесь

Виктор Каган (с) 2004

Его одиночество человек

Виктор Каган ^{(с) 2004}