Portfolio

Язык и речь, коммуникация и мышение

Александр Левинтов

Опыт преподавания родного языка и освоения чужого заставляет задумываться, почему, как и когда человек начинает пользоваться иностранным языком свободно, когда он переходит с пользования языком на пользование речью?

Язык и речь

Прежде всего, в чем разница между тем и другим?
Язык представляет собой коммуникационное средство и потому отвечает строгим законам и правилам грамматики, интонационным нормам и нормам произношения. Пользуясь языком, мы находимся в непрерывной нормирующей рефлексии, фиксирующей отклонения от правил.

В обыденной жизни мы редко пользуемся родным языком и не обращаем особого внимания на то, насколько правильно мы говорим или пишем. Дети также не владеют языком - они пользуются речью, на первых порах даже нечленораздельной. Речь (от слова "река") есть поток говорения, писания, чтения, слушания, понимания, в котором коммуникация и мышление склеены, нерасчленены, неразрывны: мы думаем как говорим и говорим, как думаем. Прихотливость и обрывочность мыслей полностью отражается в речевом потоке.

В языке присутствуют только эксплицитные лингвистические средства, речь полна недоговоренностей, недомолвок, межстрочного содержания, имплицитных средств, намеков и скрытых цитат.

Язык существует достаточно самостоятельно от своих носителей и, уж, во всяком случае, только Сталину могла прийти в его параноидальную голову идея создания законов языкознания. Язык с неочевидностью для нас формирует свои законы и тренды и в этом смысле все они для нас сомнительны, хотя, с другой стороны, мы сами сомнительны относительно языка, постольку, поскольку не владеем им (мы владеем речью), не в полной мере владеем им и, конечно же, не управляем им.

Тот, кто крепко на руку речист, вовсе необязательно знает в совершенстве язык. Знание родного языка для большинства людей более, чем поверхностно: даже в школе вспашка идет не более, чем в пол-лопаты, после же школы язык многими забывается, по сути, напрочь: нормальная жизнь не требует этих знаний, а подавляющему большинству людей рефлексия и мышление претят, поэтому так редки, даже среди филологов и лингвистов, знания языка - вместо знаний мы стараемся обходиться нормами, а нормы не требуют ни рефлексии, ни размышления, их просто надо соблюдать, по возможности. Это - в лучшем случае. В худшем же мы заменяем знание языка догмами: "жи, ши пиши через и" не знание, а догма, если за этим не стоит ничего, например, не стоят фонетические знания.

Философию можно понимать и интерпретировать как рефлексию языка, рефлексию того, что говорится и мыслится. Народы, язык которых не претерпевал серьезного влияния на протяжении значимого исторического промежутка времени, успевали впасть в рефлексию собственного языка и породить тем самым собственную, национальную, философию: китайцы, индийцы, египтяне, греки, римляне, англичане, германцы. Те же, кому история не дала такой передышки и кто живет в суете изменений и влияний, существуют без рефлексии своего языка, не успевая выработать собственную философию: русские, американцы. И, стало быть, все эти ригористы и блюстители "чистоты языка", хотят они того или не хотят, понимают они это или не понимают, но ратуют и борются за то, чтобы настало, наконец, затишье перемен и пришло время рефлексии, время размышлений над собственным языком, время формирования и создания философии.

Отсутствие или рудиментарность философии - беда и горе вполне утешаемые - зато в таких языках обычно очень хороша и сильна литература, поскольку язык постоянно обновляется и пополняется и им так легко и вольготно играется. Нет особой философии у русских, французов, латиноамериканцев и японцев - зато какая литература!

Речь, лишенная рефлексии, имеет зато нечто уникальное в нашем сознании - внутренний голос, находящийся с нами в непрерывном диалоге и - вот уж где полная свобода от грамматического и любого иного строя! Этот внутренний голос - поток сознания, некоторым образом, шизофрения - постольку, поскольку это не монолог, а именно диалог в рамках и пределах одной личности. Мы создаем себе и внутри себя партнера, с которым и общаемся, называя его то внутренним "я", то голосом души, то голосом совести, то Богом.

При всем волюнтаризме речи мы, как правило, лишены четких представлений о языке. Мы, например, зная о постепенной и последовательной редукции падежей в русском языке, не вольны определить, какой из них следующий выйдет из употребления - нам кажется, что они все строго необходимы: отсутствующие в европейских языках творительный и предложный не только весьма распространены, но и агрессивно вытесняют другие, общеевропейские падежи (именительный, винительный, дательный и родительный).

Наконец, речь действует на сознание и побуждает к действию, язык склонен к пониманию и мышлению.
Знаменитая фраза И. Тургенева о богатстве русского языка большинством понимается буквально, дословно и на самом примитивном, морфологическом уровне.

По объему слов русский сильно уступает английскому, да и большинству других языков. Однако из-за неаналитичности, флексичности, обилия приставок, суффиксов и окончаний, из-за свободы в порядке слов в предложении (надо только уметь пользоваться этой свободой!), из-за свободной пунктуации (а этой свободой тоже надо уметь владеть!), русский, безусловно, гораздо богаче любого другого европейского языка. К этому надо также добавить: несомненным богатством русского языка является тот факт, что это - лингвистический коктейль: к славянским и финно-угорским корням сильно подмешаны греческий, татарский, монгольский, немецкий, французский, английский, в меньшей степени - итальянский (макароны-спагетти) и испанский (каналья-кавалерия) - и не только коктейль слов, но и грамматический коктейль.

Еще богаче - русская речь: интонациями, идиоматически, алюзиями, аллитерациями, какой-то невероятной и изощренной эзопностью, но главное богатство русской речи - в молчании. Народ безмолвствует - но как выразительно! Страна, где свобода слова - опасная экзотика уже более тысячи лет, умеет молчать так, что затыкатели и мучители этой свободы не выдерживают и кричат на нас в истерике: "Не молчи, скажи хоть слово!".

Язык и мышление

Язык и мышление взаимно порождают друг друга, при этом практически невозможно определить в каждом конкретном случае, где здесь "курица", а где "яйцо": в русском языке и мышлении река начинается с истока и заканчивается устьем, в английском языке и мышлении река начинается с устья (глотки) и
кончается истоком, глубоко вглубь суши - для прибрежного народа такой взгляд на гидрографию вполне объясним. То же и с пустыней, которая для нас - пустое место, а для англичанина - сухое место или, иначе, их пустыня - наша суша.

Осваивая язык, уже будучи наделенными речью, дети впервые сталкиваются с рефлексией. Они, например,обнаруживают, что письменный язык отличается от устного, даже лексически и грамматически, что письменная речь, в отличие от устной, почти недоступна или дается с большим трудом, что язык геометрии таит в себе бессодержательные, а потому очень строгие логические конструкции, что математический язык вообще лишен не только содержания, но и какого-либо значения, что язык естественных наук лишен логики и представляет собой сплошную описательную морфологию, что язык учителей литературы состоит из цитат, а язык истории лжив, как никакой другой, что язык детей отличается от языка взрослых своей динамичностью и понятностью, что вообще языков - очень много, что они очень разные и несовместимые и что они по сути не сливаются в единую речь, что мыслить одинаково на разных языках одновременно и без лукавства невозможно…

В начальной школе учебник "Родная речь" точно отмечает этот этап становления языково-речевой личности, когда речь еще не разделена на язык и литературу, когда слово обладает магией непонимания грамматики и орфографии. Разрыв с речью резко усиливается, когда дети начинают изучать иностранный язык. Естественная для них пара "родной язык-родная литература", вытекающая из "родной речи", вдруг оказывается вовсе не парой: они изучают иностранный язык практически без всякой иностранной литературы или используя эту литературу всего лишь как средство освоения языка.

Странно, что вся консервативная система образования, ориентируясь на язык, практически игнорирует сам факт того, что за счет изучения языка приобщает к мышлению. Впрочем, до середины 19-го века одним из основных гимназических предметов был "русский язык и логика", однако к середине следующего века логика полностью выпала из связи с языком и вообще из школьных программ.

Однако мы не входим в мышление языком - мы входим иным образом. Язык мышления - это, чаще всего, птичий язык, малодоступный тем, кто не приобщен к мышлению (между 98-мью и 99-ью процентами взрослого мужского населения). Язык мышления - это не язык слов, хотя словами он и пользуется, но ведь и мы в своем просторечии используем, помимо слов, знаки препинания, мимику, жесты, молчание, хотя наш язык - это, конечно, язык слов, по преимуществу.

Язык мышления - некоторый путь освоения мира, ступени на этом пути. Язык мышления знаков, но не символичен. Символы, за счет того, что в них впечатано так много смыслов, уже не поддаются мышлению.

Языком мышления являются также формулы и схемы. Достаточно открыть любое математическое, физическое или химическое издание, чтобы понять, насколько невербален язык мышления.

Мышление языка (лингвистическое мышление) - прикладная сфера философии, лингвистики и герменевтики.
Основными средствами мышления языка являются эпистемология, сравнительное языкознание, этимология, история и культурология языка.

Еще Ф. М. Достоевский недоумевал: на каком языке мыслят те, что владеют двумя языками? На каком языке они чувствуют боль и страдают? Он был уверен, что на материнском, а потому забвение родного русского языка среди русского дворянства во имя французского - преступление, прежде всего, перед самими собой, а также предательство собственного народа и добровольное, безумное самоизгнание из собственной страны. Когда, например, героиня Чехова в волнении переходит с русского на французский - она делает это в безумном и неосознаваемом ею кокетстве собственными страданиями, она просто обворовывает себя, свои чувства, свою суть и потому становится жертвой мужского вероломства и обмана - посмей он сделать такое, оставаясь она в русском языке! Переходом на французский в самом экстремальном выражении своих интимнейших чувств он провоцирует мужчину на подлый обман: раз уж ты, матушка, свои тонкости выражаешь таким манером, то получай по полной программе - тебя с твоими литературными и беллетризованными, книжными чувствами от моего обмана не убудет.

И сколько б языков человек не знал, каким бы полиглотом он ни был - он владеет всего одной речью, родной ему.

Язык и коммуникация

Сравнивая то, что мы слышим в церкви, с тем, что мы сами читаем в Священном Писании, то мы всякий раз обнаруживаем, что это совершенно разные тексты, изображаемые одними и теми же буквами. Тот текст, что мы читаем, мы пытаемся понять и осмыслить, сделать источником наших мыслей. Тот же текст, что льется с амвона и клироса, недоступен для нашего понимания, но владеет нашим сознанием, взывает к слезам и покаянию, вере и умилению. Молитва, эта устная икона, может быть совершенно непонятна нам, может твориться даже на неизвестном нам языке (церковно-славянском или - для католиков - на латыни). Мы сами себе запрещаем в церкви и при молитве вдумываться в эти слова, произносимые нараспев, в медитативном оцепенении и трансе.

То же и с поэзией.
Когда нас в школе учат читать стихи "с выражением", в нас воспитывают почтительных и потому бездарных декламаторов поэзии и убивают в нас стихотворчество. Нам сильно снижают оценку, если мы бубним стихи, как дьячок на клиросе. А ведь их именно надо бубнить, чтобы услышать не смыслы, но музыку стихов. Так, в трансе, читают стихи почти все поэты, начиная, кажется, с Пушкина. Актеры читают нам не свои - чужие стихи, чтобы перьями декламации украсить себя, выпячивая те или иные смыслы и мысли, свое понимание стихотворения, а не само стихотворение. Точно также поступают влюбленные, украшая себя, любимых, или своих любящих надрывающей душу и трогательной до слез и умопомрачения декламацией. Поэт, вынужденный публично читать свои стихи (кабы не острая нужда, он бы с гораздо большим удовольствием плюнул бы на слушающих), входит в экстаз от собственного сотворения, уносясь от нас, слушающей с благоговением или позевыванием публики, потрясая нас - но уже не наши мысли - а этой молитвенностью и своей очевидной для нас сопричастностью к Богу.

Стихи внятны на любом языке - хорошие стихи, разумеется. Внятны не сами слова, но их мелодия, музыка.
Поэзия, вообще, ближе к музыке, чем к словесности. Мы по звучанию стиха можем довольно легко определить эпоху его написания: тяжеловесные античные стихи, необыкновенная легкость стихов 19-го века, бурная аритмия современного стиха - и это, независимо от языка, это - общеевропейский стих.

Но писать на чужом языке стихи - пытка, доступная для немногих и почти всегда бесполезная.
Естественность речи, необходимая для стихосложения, табуирует стихи на иностранном для поэта языке.
Стихи Бродского на английском, написанные Бродским, - это не Бродский, не совсем Бродский, хотя у него, как ни у кого другого, стихи философичны и в этом смысле не вполне русские, скорее чувственные, чем созерцательно разумные. Набоков же, будучи билингвой, свободно писал на обоих, русском и английском.

И уж совсем иное - перевод стихов. Для этого, для диалога и дуэта с другим поэтом, просто необходимо быть поэтом - Гнедичем для Гомера, Пушкиным для Байрона, Лермонтовым для Гейне, Цветаевой для Пушкина,Бальмонтом для Бодлера, Пастернаком для Шекспира. Любое переводное стихотворение - это дуэт.

Речь и коммуникация

И детский киндерпис речи, этот наивный и шаловливый лепет, и могучий эстуарий речевой личности (философский, поэтический, писательский, художественный, музыкальный - речь может течь любыми средствами) не имеют, строго говоря, социального, коммуникального "моря" и не нуждаются в аудитории.
Речь, скорее, эфемерный продукт и приток культуры, чем социума.

С другой стороны, коммуникация как кумулятивный, спекулятивный процесс накопления смыслов и пониманий, просеивает речь сквозь три сита: сквозь сито мышления, сито действия и информационное сито.
Процесс коммуникации позволяет, таким образом, разделить общий речевой поток, выделяя в нем три струи: мыслей, призыва к действию и информационной шелухи, возможно, и интересной, но оставляющей нас равнодушными и хладнокровными к ней - мы сразу и напрочь забываем яркие информационные бантики.

Рекущий и рекомое (в отличие от говорящего и говоримого) оцениваются нами не по внутреннему содержанию, а согласно нашим ожиданиям и интенциям: умная, мыслительно оснащенная, она приводит нас в недоумение ("все это хорошо и умно, но что с этим делать?"), если мы настроены на совместное с рекущим действие, но точно также волевая речь, толкающая нас к действию, не удовлетворяет нас ("не надо держать нас за дураков!"), если мы склонны к размышлениям.

Мы слышим и вылавливаем из речи только искомое. Если слушатели настроены на разное, то и слышат они совершенно разное, хотя одно и то же.

Культура речения у нас либо умерла, либо умирает: сказывается засилье косноязычных, неспособных связать двух слов и, вообще, в нормальном своем состоянии лыка не вяжущих. Когда хрущевы, черненки, горбачевы, черномырдины и им подобные становятся политическими лидерами, за риторику становится стыдно. Да и адвокаты и прочие судейские давно перестали баловать себя и нас публичными речами, решая все вопросы под ковром и в кулуарах. Риторика выпала из числа навыков ученых и учителей. Риторике, искусству и культуре речи места не осталось.

Речь и мышление

Синхронность и параллельность речи и мысли, дискурс, - к этому стремится всякий мыслящий и всякий говорящий. Когда речь побуждает на каждом своем повороте новый поворот мысли, когда каждая новая мысль мгновенно находит свое речевое выражение, мы испытываем восторг порождения живого и нового знания, которого вот только что не было совсем, а теперь оно есть и стало, оно выражено и выговорено до понятного. Между прочим, только такое живое, живорожденное знание и становится мгновенно понятным.
Восторг испытывает и тот, кто говорит, и его оппоненты, и вся аудитория. Этот эффект, к сожалению, очень редок и многим даже незнаком.

Выраженные потом, в строгих рамках языка (хотя это может быть стенографически точное повторение речи, говорения), эти живорожденные знания омертвляются, становятся малопонятными или вовсе непонятными, даже бывшим слушателям речи, а не только посторонним читателям.

Коммуникация и мышление

Сознание обладает набором универсалий, например, такими, что зафиксированы, открыты или доказаны Фрейдом, Франклом, Лефевром, представителями когнитивной философии, а также константами (типами темпераментов, психологическими архетипами и т.п.). Сознание не требует коммуникации, ему вполне достаточно трансляции текстов, сигналов, информации и т.п. В потоках сознания не надо искать мысли или логику - их там нет. Это все - откровения, пророчества, озарения, это все феномены сознания, веры и совести. Подходить к Библии, Бхагаватгите или Корану с мерками мышления и даже рационализма бесполезно - вот почему атеистическая пропаганда, начиная с французских просветителей и до наших дней, смотрится так нелепо, неуклюже, бездарно и кощунственно, как верующим, так и неверующим.

Мышление есть способ проникновения в мир идей. Тут также есть некоторые правила и ориентиры, например, законы логики, но сами пути мышления, пути достижения истины, мысли - всегда уникальны и к тому же весьма эфемерны - только умеющие фиксировать эти пути и результаты поисков (философы, например) в состоянии удержать эти эфемерные прихотливости.

Если сознание всегда интимно, то мышление взыскует к отторжению от своего "я", к публикации, к коммуникации, а не трансляции; если сознание жаждет одиночества, то мышление - общения и утешения, сочувствия в этом общении. Мыслящий всякий раз проверяет в коммуникации, правильно ли он мыслит и мыслит ли вообще: хлопая дверьми - входим ли мы куда бы то ни было? Или мы хлопаем дверьми лабиринта?
Или мы хлопаем каждый раз всего лишь одной дверью, за которой - глухая стена?

Здесь возникает проблема первичности.
С одной стороны, мышление нуждается в коммуникации, как огонь - в поленьях, с другой, - коммуникация без мышления, сама по себе, просто невозможна. Мы коммуницируем, потому что мыслим или мы мыслим, потому что коммуницируем? Вопрос не праздный - от ответа на него зависит наше самоопределение, наши поиски опоры вовне: социальны или разумны они?

Опыт преподавания родного языка и освоения чужого заставляет задумываться, а можно ли вообще научить кого бы то ни было речи и не является ли это сугубо индивидуальной деятельностью каждого из нас?

Обсудить этот текст можно здесь